А Рене вдруг заторопился, стал суетлив. Ни о кружевах он больше не заговаривал, ни о замке.
— Духота здесь, — сказал Рене. — И воняет чем-то… Завтра встанем чуть свет, поедем дальше. А ты ложись, ложись пока, я отвернусь.
Подбежав к лучине, он наклонился над ней и прицельно плюнул. Лучина зашипела и погасла.
В безысходной тьме Машенька откинула одеяло и поползла по широкому топчану к бревенчатой стене.
— Одежду сними! — сухо, как чужой человек, указал Рене.
Машенька послушалась, подчинилась. Она не испытывала ни стыда — темно ведь, ни страха, ни любопытства. Стягивая платье, она с коротким, сдавленным вздохом подумала о том, что надо, все же надо было сказать отцу об отъезде во Францию — и тогда, наверно, эта грязная изба не показалась бы ей такой грязной и отвратительной. А потом затрещал топчан, как будто на него свалилось с неба бревно, и неприятно холодные руки Рене пошли гулять по Машенькиному телу — походя стискивая, царапая, раздвигая.
Машенька проснулась от стука посуды в соседней большой комнате, от звука голосов. Серый свет мерцал в окне, затянутом тусклым бычьим пузырем.
Машенька была одна на топчане, одна в каморке. Натянув повыше одеяло и оглядевшись, вглядевшись в сумеречные углы, она позвала:
— Рене!
И дверь тотчас приотворилась, и в проеме появилась патлатая голова хозяина.
— Уехал твой Хрене, — глядя дерзко и насмешливо, сказал патлатый. — Вставай, барынька, плати да поезжай.
— Как уехал? Куда? — опешила Машенька.
— А вот не доложился! — Патлатый осклабился, в чащобе бороды сверкнули отменные волчьи зубы. — Взял возок да и поехал… Деньги-то у тебя есть — платить?
— Сейчас, — сказала Машенька. — Минуточку только…
Она не готова была ни топиться, ни вешаться. Она хотела сейчас только одного: вернуться домой, к шуту Лакосте, к отцу. И, торопя время, глядела она, как патлатый рылся в ее сундучке, отбирая одежку в уплату за ночной постой.
Домой, в Санкт-Петербург, она добралась после полудня. Лакоста — растрепанный, с тяжелыми красными глазами — молча обнял дочь и, пряча от нее лицо, несколько раз крепко, до боли сжал веки.
— Ничего… — сказал Лакоста. — Ничего…
Руки его легко перелетали с головы дочери на ее плечи, обратно на голову, на щеки. Машенька вспомнила рыскающие руки Рене и заплакала.
— Ничего, ничего… — повторял Лакоста. — Я все устрою, деточка. Я все сделаю.
— Он обещал… — сказала Маша, едва смыкая плачущие губы. — А я… А теперь…
Он дождался ее, свою Ривку, увидел ее живой. Теперь он знал точно, что ему следует делать.
— Не надо об этом говорить, — попросил он. — Иди к себе, поспи. И, знаешь — плачь!
Доведя дочь до порога ее комнаты, он затворил за ней дверь, удовлетворенно прислушался к двойному стуку сбрасываемых башмачков — и вдруг преобразился: движения его стали крадущимися и стремительными. Скользнув к овальному большому зеркалу в золоченой раме, он, пристально глядя, пригладил руками волосы, ощупал набрякшие подглазья и с силой провел ладонями от лба к подбородку, как бы наново формуя отекшее от бессоницы и слез лицо. Затем, легко откинув горбатую крышку сундука, зажегшимся взглядом прошелся от рукояти до тусклого острия абордажного палаша — давнишнего подарка Дивьера. Серебристый палаш, как хищная опасная рыба, лежал на волнистом куске сочно-синего утрехтского бархата, и это было красиво; и Лакоста холодно это отметил.
Он закрыл сундук и с улыбкою, бормоча что-то себе под нос, прошелся по комнате. В нем словно бы раскручивалась огромная мощная пружина, и все его движения подчинялись этой неостановимой пружинной силе: от дочкиной двери мимо зеркала, мимо сундука, и вот эта проходка по комнате, и Бог знает, на сколько еще рассчитан завод… С развивом накинув плащ, Лакоста повернулся на каблуках и вышел из дома.
Дивьер, настоящий друг, еще вчера помог ему всем, что было в его силах: назвал имя кавалера Рене Лемора, начертил планчик с указанием дома кавалера, и как к нему пройти. Вкладывая свернутый в аккуратную трубочку планчик в руку Лакосты, Дивьер сказал негромко, но с нажимом:
— Дуэли запрещены государем под страхом смертной казни обеих сторон. Кроме того, кавалер Лемор лучше тебя владеет оружием: он учился, ты — нет… Хороший вариант — утопить его в реке, и концы в воду.
— Я попробую… — хрипло сказал Лакоста. — Но, Антуан, как его выманить из дома к реке?
— Это один из вариантов, — терпеливо наклонил голову Дивьер. — Другой: подстереги его перед хутором Еловый Шалаш, по московской дороге. Действуй дубинкой или палкой с железной шишкой на цепочке, как простой грабитель. Остальное сделают волки.
Просить Дивьера о чем-то большем, чем дружеский совет, Лакоста не собирался. Придерживая хлопающий на сыром ветру плащ, он отправился к Вытащи.
Вытащи жил на берегу Куликова болота, в просторной чистой избе. В красном углу, под образом, под ровно светящейся лампадкой, покачивался на веревочке пучок душистых засушенных трав. Озадаченно глядя на нежданного гостя, Вытащи пригладил стриженные в скобку волосы, а потом вежливо почесал грудь.
— Заходи, что ль… — сойдя наконец с порога, сказал Вытащи. — Садись вот.
— Я по делу, — не садясь, сказал Лакоста. — Ты мне можешь помочь? Помочь — можешь?
— Помочь? — возвышаясь над гостем, переспросил Вытащи. Его никто и никогда не просил о помощи, и он был озадачен и приятно встревожен. — А что ж… Как помочь-то?
— А вот, — коротко объяснил Лакоста. — Мы сейчас пойдем к одному человеку, и ты ему скажешь: «Шут Лакоста вызывает тебя на дуэль». Запомнишь? «На дуэль».
— Драться, что ли, с ним хочешь? — посветлел Вытащи. — Да ты мне только скажи — кто, я ему голову оторву! Я тебе помогу!
— Нет! — отвел Лакоста. — Я сам должен. Спасибо тебе.
— А он — что? — спросил Вытащи. — Обидел тебя, или как? — В этом чистом доме голос его звучал участливо и тревожно.
Лакоста подошел к столу, сел, покусал губы.
— Он дочку мою… испортил… — сказал Лакоста.
— Чего сидишь-то? — надвинулся Вытащи. — Пошли тогда!
Лакоста, горбясь напряженно и поглядывая исподлобья по сторонам и в оконце, за которым чугунными пластами катилась Нева, ждал в сыром углу кабака, в пяти минутах хода от дома, где квартировал кавалер Рене Лемор. Ждать пришлось недолго: швырнув дверь, Вытащи ввалился в помещение.
— Эй, кто там! Казенки штоф! — приказал Вытащи, обнаружив Лакосту в его углу.
Лакоста, сплетя над столешницей ладони, вертя большими пальцами, вопросительно глядел. Вытащи сел, громыхнув лавкой.
— Так что он передал, — строго сказал Вытащи: — Дворянин с шутом драться на дуэли никак не может. Нельзя.
— А еще что? — расплетя руки, Лакоста дотронулся до плеча Вытащи. — Ну, вспомни!
— А я помню, — наклонил голову Вытащи. — Он сказал: «Шута надо учить не шпагой, а палкой».
— Хорошо, — удовлетворенно пожевал губами Лакоста. — Я так и думал…
— Давай выпьем, — сказал Вытащи, наливая. — Это и меня, значит, палкой? Да об меня палка обломится!
— Я так и думал… — улыбаясь, повторил Лакоста. — Шута — палкой, а благородного кавалера можно учить палашом.
— Кнут всех подряд одинаково дерет! — со знанием дела заметил Вытащи. — Главное, чтоб хвост не размок; тогда хорошо.
— Шут — не человек, — продолжал Лакоста. — Шут — жаба, мразь. Шута — палкой! А чадо его — это для лакомки сласть особая, с пряностями… Вот ты — тебя ведь Степаном зовут?
— Степаном звали Медведем, — степенно подтвердил Вытащи.
— У тебя, Степан, семья есть? Дети?
— Не дал Господь, — просто объяснил Вытащи. — Поломойка ходит, чистая женчина.
Они выпили, захрустели крупно нарезанным луком.
— Ты хлеб-то бери! — посоветовал Вытащи. — Солью вот посыпь и ешь.
— Я к тебе пришел, просить тебя, — откусывая от ломтя, сказал Лакоста, — потому что мы, в сущности, одинаково несчастные люди. Ну, я, в придачу, еще и жид. Зато ты — кнутмейстер. Но, прежде всего, мы с тобой — шуты!
