Успокоились лишь спустя малое время после того, как Головин, с лицом обреченным и немного торжественным, как перед публичной казнью, увел Агашку в сенной сарай. И снова поскакал разговор с камня на камень.

— По мне, так она немного великовата, — сказал Гагарин, жуя моченую сливу. — И это лицо ангелицы…

— В точку попал! — воскликнул Растопчин. — Вот именно, что не дьяволицы, а ангелицы!

— Бедный Головин! — пересаживая Марфутку с затекшего левого колена на правое, сказал Никита Кривошеин. — А он, быть может, сейчас как раз счастлив в объятиях народа.

— Знаете, господа, — сообщил Туляков, — в Санкт-Петербурге появился объект не менее замечательный…

— Кто? Кто? — послышались голоса.

— Машенька Лакоста, — сказал Туляков.

— Шута дочка? — с самодовольством всезнания уточнил Растопчин. — Жидовочка?.. Знаем, знаем…

— Прелестная жидовочка! — поправил Никита Кривошеин. — Я ее вот с Рене видел у Дивьера: очень хороша. А, Рене?

При упоминании Дивьера Семен подобрался и навострил уши.

— Да, — кивнул головой Рене. — Но — дочь шута. Это как-то… настораживает.

— Вот еще! — возмутился Растопчин. — А Агашка! Головин у нее не спрашивал, что ее папаша делает: рыбой торгует или огород городит.

— Какой огород? — не понял Рене.

— Какой, какой… — отмахнулся Растопчин. — Такой! Я это к тому говорю, что нет никакой разницы, кто у ней отец, кто мать — была б сама хороша. Это если жениться — тогда другое дело.

— Жениться я на ней не могу, — покачал головой Рене. — Шут нищ, я справлялся. У него, кроме жалованья да какого-то дурацкого необитаемого острова, ничего нет. Правда, он приятель Дивьера…

Семен снова насторожился, взгляд его сделался напряжен.

— С Дивьером лучше не связываться, — заметил Гагарин.

— Так дочка-то эта, Машенька, — не Дивьерова, а шута! — разъяснил положение Туляков. — А что они друзья — так за ней нельзя и приволокнуться? Ну, это, господа, уже слишком: мы как-никак живем в восемнадцатом веке!

— Если б не шут, я бы на ней, пожалуй, женился, — прикинул Рене Лемор. — Но называться зятем шута — это, согласитесь, как-то неловко для дворянина.

— Жениться следует только по взаимной симпатии, — сказал Никита Кривошеин. — Вот у нас с прелестной Марфуткой взаимная симпатия, и мы с ней сейчас пойдем и поженимся.

— Ну, тут-то никакой помехи бы не было! — воскликнул Рене. — Жидовочка в меня влюблена без памяти.

— С чего это ты взял? — недоверчиво покосился Растопчин.

— Я знаю женщин, — наклонив голову к плечу, сказал Рене Лемор. — Я по одному взгляду могу определить.

— Спорю на дюжину шампанеи — ты там ничего не добьешься! — покраснев, крикнул Туляков.

— А ты, Туляков, на этом сладком деле, кажется, уже хватил горечи! — прищурился из-за Марфуткина плеча Никита Кривошеин. — Добавляю к спору еще дюжину.

Растопчин подумал и тоже прибавил полдюжины.

— Мне это что-то не нравится, — сказал Гагарин. — Она, в конце концов, не собака, не лошадь и не дворовая девка. Она почти из нашей среды. Да и жид Лакоста — не Вытащи и не Кабысдох, хоть и шут.

— Но ведь это только шутка! — безмятежно улыбнулся Рене. — И потом мы все вместе разопьем шампанею здесь, в Шалашке. Послезавтра, а? Вечером?

— Ну, это мы еще поглядим… — процедил Туляков.

Появление дико улыбавшегося Головина и огромной Агашки — круглолицей, раскрасневшейся — положило конец этому спору.

Гости разъехались в четвертом часу утра.

Востроглазый Семен явился с доносом к Дивьеру в половине девятого.

Дивьер разыскал Лакосту в шесть вечера.

А за час до этого, в пять, крытый возок отъехал от Лакостовой избы. В возке бок о бок, тесно, сидели Рене Лемор и Маша. В ногах у седоков помещался сундучок с Машиными вещами на первую надобность. Рене Лемор ехал налегке.

— Ну, вот, — сказал Рене, когда возок, миновав окраинные кособокие бараки, въехал в тяжелую тьму лесной дороги, раскисшей от дождей, скользкой. — Вот мы почти и счастливы, как я обещал: тьма, тесный возок и мы, Машенька, в этой уютной тесноте — чужие этой варварской стране и потому такие близкие друг другу. Прекрасная Франция ждет нас!

Машенька шмыгнула носом и едва удержалась, чтоб не расплакаться. Франция ждет! Ждет родовой замок благородного кавалера Рене Лемора, ждут его добрые родители, которые никогда не узнают, что она, Машенька, — дочь шута!.. И до огненного жжения было стыдно перед отцом, перед шутом Лакостой.

А Рене Лемор вдруг, со сладким спазмом в горле, поверил в то, что кто-то где-то его ждет, что в несуществующем замке несуществующие слуги готовят брачные покои для возвращающегося из варварской России молодого хозяина. Ему так хотелось в это верить, вот он и поверил! Они только переночуют на омерзительном постоялом дворе, а потом поедут в прекрасную Францию, где столько великолепных замков и преданных, предупредительных слуг.

— Мы поженимся, как только приедем во Францию! — совершенно искренне сказал Рене. — Вот увидишь, мои родители тебя полюбят. Летом мы будем жить в замке, а зимой — в Париже, в нашем дворце.

— Ты себе даже не представляешь, как ужасно быть дочерью шута, — сказала Машенька благодарно. — Все шушукаются за твоей спиной, как будто ты дочь палача…

— Поскорей позабудь об этом! — решительно предложил Рене, и ему показалось, что, действительно, в его силах оградить Машеньку от ядовитого шепота — и так он непременно и сделает. — Теперь ты мадам Лемор, и я сумею тебя защитить… Почти мадам Лемор, — мягко и значительно поправился он и, взяв руку девушки, поцеловал ее пальцы, а потом запястье — так высоко, как позволял огорчительно узкий рукав платья.

Наткнувшись на преграду в виде рукава, Рене сообразно обстоятельствам сменил тему и легко, увлеченно заговорил о рукавах, вырезах, кружевах и подолах, мужских и дамских. Машенька слушала внимательно: надо было многому научиться, прежде чем явиться во французский замок.

— Мой батюшка педант по части этикета: переодевается по три раза на дню, даже если гостей никого нет и он один в целом замке, — сказал Рене, решительно отметая неприятные воспоминания о том, что батюшка много лет назад был взят в тюрьму за долги и умер в заточении от разлития желчи.

— Я научусь, — жарко пообещала Машенька, — я всему научусь, вот увидите.

Она испытывала к Рене Лемору захлестывающую безответную благодарность, почти как к Богу — за то, что увозит ее из России во Францию, что женится на ней, шутовской дочке. Она готова была безоглядно сделать для него все, что он захочет — будь то стыдно, позорно или больно. Шута Лакосту, отца, она уже предала ради него — Рене на коленях уговаривал ее не говорить ему ни слова об их тайном отъезде во Францию, и она послушалась: отцу скажут потом, когда приедут в замок и все уже будет позади. И хотя отец будет плакать и рвать на себе волосы — прав все-таки Рене: ведь здесь, в России, кавалер Лемор не может жениться на дочери шута. И если кто-нибудь виноват в том, что произошло и еще произойдет, — так это он сам, отец: зачем стал царским шутом, зачем сделал дочь отверженной и несчастной? Конечно, это он во всем виноват!

К постоялому двору подъехали в совершенной тьме. На стук дверь замызганной избы отворил сонный хозяин, угрюмо корябавший патлатую голову. «Вшей тут наберешься, — озабоченно подумал Рене Лемор. — А то своих не хватает…»

Следом за хозяином, несшим сундучок, они вошли в тесную каморку с дощатыми стенами, не достающими до потолка. Кроме них, на постоялом дворе никого не было. Хозяин, покачивавшийся то ли со сна, то ли по нетрезвому делу, грохнул сундучком об пол у широкого топчана, застланного линялым лоскутным одеялом.

— Плата двойная, — сказал почему-то хозяин.

— Ладно, ладно! — прикрикнул Рене Лемор. — Ишь, ты! Ступай отсюда…

Лавки здесь не было, поэтому Машенька присела на краешек топчана. Так хотелось очутиться сразу в замке, минуя этот мерзкий и страшный постоялый двор! Но она не решилась сказать об этом Рене Лемору.