– Ничего и не боюсь, – сказал я с некоторой обидой.

Парни-задроты стали раздеваться, опять пришли рабочие, в руках у них были лопаты. Я машинально стал снимать ремень и расстегивать ширинку. Люди меж тем разделись догола и улеглись в стоявшие на полу металлические поддоны, похожие на гробы. На каждом из них значилась надпись: Курский, Белорусский, Рижский, Казанский, Ленинградский, Ярославский, Павелецкий, Киевский и Савёловский. Рабочие подтащили чёрные полиэтиленовые пакеты и принялись их разворачивать. Пошло ужасное зловоние, Майк, Белла и Крис наблюдали за происходящим в респираторах.

– С Киевского сюда насыпайте, с Павелецкого туда, воды добавьте, Паша, снимай, – мычал через маску Майк. – Белла! Савёловский не готов!

Все смотрели на меня. Крис даже сняла респиратор.

– Вова! Ну, ты что? Ты же обещал!

«Значит, я – Савёловский, вот для чего она меня позвала». – И, не выдержав, заорал:

– Что я обещал?! Что меня будут заваливать говном, в прямом смысле?!

– Ты не понял, это такая концепция. Гумус, ну да, говно бомжей со всех вокзалов Москвы. И вы, участники этого действия, показываете, во что превратились люди. Это призыв, его придумал Майк, а ты его демонстрируешь. Вова, ты станешь знаменитым, здесь куча журналистов, – недобро уговаривала она, дёргая меня за штаны.

И вправду, комнату начали наполнять персонажи с камерами. Белла принялась раздавать им респираторы. В ушах звенел звонок в дверь.

– Саука! – потешно скомкал я бранное слово и почти бегом кинулся по ступенькам наверх. И очень напрасно, потому как в спешке натолкнулся на рабочего, волочившего очередной мешок гумуса. Нелепым образом этот мешок оказался на мне. Путаясь в полиэтилене, разрывая его, я, скользкий и обезумевший от общей мерзости происходящего, кинулся обнимать всех подряд. Не ускользнули от моих объятий и Майк с Кристиной. Умная Белла накинула на меня плёнку, когда я попытался её поцеловать. Под вспышки фотоаппаратов меня выкинула через задний двор пара охранников, сопроводив свой «перформанс» сильными ударами по черепу и животу. Видно, им было не слишком приятно обнимать меня. Последний сильный пинок по моему уже лежащему телу нанёс вроде бы ушедший, но внезапно вернувшийся вышибала; конечно, ему было досадно за испачканные брюки. От такого футбольного удара я очнулся нескоро. Да и после сознание не сразу объяснило мне, где я.

Компания, собравшаяся на свалко-помоечном пустыре вокруг моей персоны, была очень на меня похожа: запах, разбитые лица, порванная одежда. Правда, с двумя бородатыми – значит, мужчинами и одной не бородатой – значит, женщиной сидело существо не похожее разом на всех, оно было немного почище. Свою морду в меня тыкала большая дворовая собака. Её бесчеловечные глаза были глупы. Мой запашок, за который, пожалуй, надо лишать гражданства, отличался особой резкостью, но окружавшие меня люди не брезговали.

Оглядевшись одним глазом (второй был подбит и почти заплыл), я понял, что лежу на пустыре со следами нагретого солнцем асфальта, на территории какой-то сгинувшей фабрики.

– Ага, ты на бывшей газовой фабрике, сынок, – самым сиплым голосом сказал один из них.

– Кто эт тя? – полюбопытствовала женщина, заглядывая мне в глаз.

– Да не приставай ты к нему, видишь, человеку оклематься надо. Слышь? Деньги у тебя есть?

Я дал пятьсот рублей. Один из мужиков неуклюже, но быстро побежал в закоулок, а двое моих новых знакомых помогли мне встать и повели к полуразрушенному, похожему на гигантскую кружку зданию.

Как-то в один прохладный летний день, когда ель уже вовсю шумела величавыми ветвями, а мощный ствол, казалось, подпирал само небо, появился некий человек. Был он не низок, не высок, телосложения крепкого. Одежда его состояла из красного бархатного кафтана, порванного на спине и рукаве, серых суконных штанов и жёлтых яловых сапог, за пазухой у него виднелась шапка, всё было измазано грязью. Продравшись сквозь бурелом и кусты волчьей ягоды, мужчина в изнеможении ничком упал у ели, с трудом перевернулся и облокотился спиной о ствол. Часто дыша, с минуту переводил дух, потом с усилием расстегнул золотую перевязь кафтана, стало полегче. Отёр шапкой с соболиной оторочкой лицо и шею, оставив на бархате следы пота, грязи и крови. Чуть отдохнув, уселся поудобнее, поправил саблю с портупеей. Ель чувствовала, что ему плохо, раны на руке и бедре кровоточат, ссадины на лице болят, она знала, что её смола-живица может помочь, но как дать знать человеку? Между тем мужчина принялся рвать растущие неподалёку от дерева стебли тысячелистника. Нарвав их, он вынул саблю, положил стебли на ладонь левой руки и стал давить растение железным навершием. Надавив сок, мужчина клал размочаленную зелёную кашицу на ситцевую тряпицу, оторванную от исподней рубахи. Потом накладывал тряпки с целебными травами на раненые кровоточащие места и завязывал длинными оторванными лентами той же рубахи. Туго перевязав правую руку и рассечённое бедро, человек натянул штаны и сел на землю, ему ужасно захотелось пить. На счастье, рядом была яма, наполненная водой недавно прошедшего дождя. Подползя к её краю, он стал жадно пить, глотая вместе с водой пыльцу росших здесь цветов, водных жучков и прочую живность. Напившись вволю, человек подполз к ели и снова сел, опёршись о ствол. Губы его задвигались вместе с окровавленными усами и бородой:

Выше облачка,

Краше солнышка,

Шире поля,

Глубже моря,

Схорони ты меня,

Лапник ельника,

Сбереги, куст черёмухи,

Не отдай меня зверю лютому,

Зверю лютому – царю Каину.

Соколом сизым,

Бирюком быстрым

Обороти меня, Волос всеславный.

Богородица Покровительница,

Борони жинку мою ясную,

Деток моих малых.

Так повторял он много раз, полулёжа с закрытыми глазами. Человек не знал, сколько спал, но солнце, видимое сквозь решётку ветвей, начало клониться к закату, когда, разлепив веки, взглянул он на чистое, без единого облака, небо. Осмотрев своё снаряжение, ощупал кожаную нарядную берендейку с порохом, печально подумал: «На кой ляд мне она, коли пищали нету».

Где-то далеко вспорхнула сорока. Мужчина беспокойно повернулся в сторону птичьего крика. Встал и, схватившись за сук ели, благо он был низко, подтянулся и полез наверх. Освежающий сон явно придал ему силы. Вскарабкавшись высоко, до середины исполинского древа, он раздвинул мохнатые, как лапы филина, поросшие лишайником ветви. Взору открылся густой лес, окружающий большое болотистое озеро, поросшее камышом и ряской; вдали еле виднелся край незнакомой деревеньки. Шагах в пятистах небольшую полянку пересекал отряд людей, их было шестеро. Все в чёрных кафтанах и шапках.

– Псы государевы! – с яростью прохрипел мужчина. – Ну добро, давай побьёмся.

Он быстро слез, вынул саблю из ножен и стал раскапывать землю около дерева. Ели это не понравилось, она пусть и слабо, но чувствовала, как острое железо подрывает её верхние корни. Скоро выкопав ямку глубиной в локоть, человек снял с шеи увесистый кожаный кисет, звенящий монетами, положил в него сорванную с куском мочки уха серьгу. И, скрипя зубами от боли, засыпал яму землёй, разбросал опавшую хвою с шишками, дабы не был заметен схрон. Подбежал к кустам волчьей ягоды, сломал пару веток, обмазал кровью листву и кинулся в противоположном направлении, в крапивные заросли, стараясь не ломать стебли. Через короткое время к ели подошли те самые люди в чёрных кафтанах. Стали крутиться возле дерева.

– Тут бяше, – сказал высокий чернобородый человек.

– Вона и кровь у коренюк.

– Зрите! У купины ветви поломаны. Знать, туды побёг.

– Живо следом, – приказал мужчина с серебряной перевязью на груди.

И весь отряд ринулся в кусты волчьей ягоды. Ель хотела помочь, ведь тот раненый человек побежал в другую сторону, но как сообщить ему подобным об этом…