Женщина лежит, раскинув руки, и я резко останавливаюсь перед ней. Хватает пары секунд, чтобы во тьме и зареве понять: Сааба. Из раны на ее виске сочится кровь. Я падаю на колени, хватаю ее за плечи, глажу по щекам.

— Сааба… Черт возьми… Сааба…

Ее глаза медленно открываются. Взгляд — потерянный, почти что неживой. Слезы текут по моим щекам, все окончательно плывает перед глазами.

— Они… они его забрали, — произносит женщина, и на ее губах проступает кровь. — Брата… твоего… живого… — Я вижу, с каким трудом ей дается последнее слово, но все же она решается и на него. — Беги… ты, может быть, еще догонишь… уходи…

— За что они пришли к тебе? — кричу я, умоляя, чтобы она протянула еще несколько минут. — Дом сожгли! За что?

Сааба пытается поднять руку и вытереть слезы с моего лица. Рука бессильно падает.

— Тот… человек… принес беду, — шепчет она еле слышно.

И запрокидывает голову.

Остекленевший взгляд уходит в небо.

Она мертва.

— Сааба…

Я стою на коленях в пыли и пепле. Сквозь зарево над горизонтом поднимается рассвет. Хедоры исчезают так же быстро, как и появляются. Дом Саабы тлеет в паре десятков локтей от нас. Кровь стекает на землю из раны Саабы, кровь стекает по моему сердцу вместе со слезами. Где-то далеко, в Стеклянных скалах или даже дальше, догорают погребальные костры.

Они его увели. Забрали. Мою единственную отраду, единственную память, мою плоть и кровь — моего брата. Нож проворачивается внутри с каждым новым вдохом. Пепел летит на меня с восточным ветром, оседает на волосах и одежде, так что я сама превращаюсь в пепел. Почему я не почувствовала запаха беды? Почему не встрепенулась, не выбежала, не позвала? Мое сердце открыто. Оно разорвано. Стеклянные скалы и летчик сделали первый надрез. Сейчас же — все распорото наискосок, изрезано и переломано, как после страшного погрома.

Это значит, что я — человек?

Человек?..

— Данайя!

Я машинально оборачиваюсь. Убираю ладони с лица. И медленно встаю, а пламя с новой силой разгорается внутри.

Там — Малкольм.

«Он принес беду…»

Летчик стоит, еле-еле держась на здоровой ноге и кривом костыле. На его лице — неподдельный ужас и звенящая тревога. Я стою напротив, и внутри сгорают зиккураты. При чем тут он? Права ли здесь Сааба? За что они так с нами поступили? Вопросы… вопросы, вопросы… Я не в силах даже с места сдвинуться. Слезы вместе с пылью засыхают на щеках.

Малкольм выжидает еще несколько секунд. Я словно онемела: не могу даже заставить себя произнести его имя. Просто стою и смотрю, как он, волоча ногу, ковыляет ко мне.

— Данайя… Это…

— Был пожар, — говорю я наконец. Отступаю от тела Саабы. — Они… сожгли там все. Ее — убили. Вика… увели.

Мой голос срывается.

— Они забрали его, Малкольм. Взяли в плен…

Я снова начинаю плакать. Стою перед Малкольмом и плачу навзрыд, уткнув лицо в ладони. Ноги меня не держат, и я опять сажусь на землю прямо к его ногам. Сквозь дым и слезы ничего не видно — но затем я чувствую: летчик садится рядом. Садится рядом, вытягивает раненую ногу, берет меня за плечи и притягивает к себе.

— Мы вернем его, Данайя. Обязательно вернем.

— Малкольм, это гиблое дело, — всхлипываю я и нечаянно утыкаюсь лицом в его больное плечо. — Его могли забрать только в Энгеду, а это знаешь как далеко… Ой. Прости. Тебе больно?

— Не больнее, чем тебе, — говорит он прямо мне на ухо. — А почему Энгеда? Это же столица?

— Да… столица… — Я закрываю глаза, чтобы не смотреть и не оборачиваться назад, на руины дома и мертвую Саабу. — Я украла его, Малкольм, понимаешь? Я украла его из приюта. Когда стала сефардом. Чтобы он не прошел через то, что я.

— Украла, говоришь… — Летчик обнимает меня одной рукой. — Тогда мы украдем его еще раз. Тебе не придется делать это в одиночку. Я с тобой.

— Малкольм, да куда тебе? — спрашиваю я горько. — Нога еще не зажила… да и плечо твое…

Он отрывается от меня и смотрит мне в глаза. Взгляд — как острие. Насквозь, наотмашь. Линии дорог текут друг к другу. Механизм запущен, и назад уже нельзя. Вперед — и вместе. Только так.

— Он спас мне жизнь, — говорит Малкольм тихо и серьезно. — Он сильный мальчик. Мы вернем его. А если упаду опять… то упаду в пути.

Я закусываю губу, чтоб не заплакать снова. Линии дорог сплетаются в лихой вираж. Дальше — полустанки и перроны, свалки и окраины, железные дороги и заросшие тропы. Я верю и не верю, что это так. Сердце гонит кровь по венам и артериям, мучительная жажда гонит прочь — в Энгеду. Все, что я хочу — найти своего брата.

И если упаду — то с ним.

Я тащу Малкольма до станции. Поезда ходят по туннелям среди скал, и так — окольным путем — легче всего добраться до Энгеды. Правда, чтобы встретить поезд, поначалу нужно встретиться с невиданной удачей. На одном моем плече — небольшой узелок с самым необходимым, а на втором — рука Малкольма. Он быстро устает, ему больно ходить. Но в чем-то он все-таки похож на моего брата: если взялся — будет идти до конца, пока не упадет. И я вместе с ним. Одна дорога, одна боль, одна цель. Я не знаю, почему все так сошлось. Не верю ни в судьбу, ни в предназначенность, ни во что подобное. Но почему-то, когда летчик задевает сломанной ногой какой-то камень и, дернувшись, вцепляется в меня, по мне как будто ток проходит.

Мы добираемся почти что до Стеклянных скал. Ближайший полустанок — там. Я понимаю, что Малкольм может думать об этом месте, я чувствую, как он напряжен. Вряд ли он помнит, где именно его нашли. Но атмосфера здесь довольно гибельная.

— Вот здесь… Ай-й-й! — Малкольм, забывшись, пытается поднять больную руку и тут же сгибается, прижимая ее к груди. — Вот здесь я встретил твоего брата, — продолжает он, по-видимому, когда плечо немного отпускает. — Я пытался идти сам. Не получилось.

— То есть… — начинаю я.

— Подбили меня не здесь, — поясняет он. — Я попытался встать. И даже встал. Но далеко не ушел.

— Не представляю, как ты с переломом вообще мог двигаться. Нельзя же было, Малкольм… Ты же без ноги остаться мог…

— Боялся, что меня найдут, — говорит он неожиданно серьезно. — Те, кто стрелял. А страх сильнее боли.

— Не понимаю… — признаюсь я тихо.

— Посмотри на себя, — Летчик останавливается и наклоняется, чтобы заглянуть мне в глаза. — Такую боль, как у тебя, не пожелаешь и врагу, но ты идешь вперед. Ты боишься за своего брата, и ты продолжаешь путь. Ты благороднее, чем я. Я цеплялся за свою жизнь. Так, как делал всегда. Поэтому… она явилась мне. И я упал.

— Кто… она?

— Сарцина. Так ее зовут. Вернее… звали.

Дальше мы идем молча. Место падения, о котором говорил Малкольм, не так уж далеко — пара десятков локтей отсюда. Обломки расшвыряло по разным сторонам, и теперь почти невозможно определить, где именно приземлился сбитый самолет. Но это наверняка где-то рядом: со сломанной лодыжкой далеко не убежишь. Интересно, почему остатки катастрофы еще не растащили местные сефарды? Малкольм отворачивается, он не смотрит в ту сторону.

— Все, давай отдохнем, — говорю я, когда вижу станцию. — Ты и так слишком плохо выглядишь.

— Привыкай.

Мы садимся на землю спина к спине — так удобнее опираться друг на друга. Мне не хватает воздуха, чтобы дышать. Все вокруг душит меня, одурманивает, опьяняет, и голова становится тяжелой, словно это я летела с высоты свободного полета. Где Вик? Насколько далеко он от меня? Не причинят ли ему вред? Пленников обычно везут караванами, не поездами. Так что мы можем даже обогнать хедоров. А у меня нет ни меча, ни арбалета — ничего. И Малкольм вряд ли сможет защититься, не говоря уже о том, чтоб защитить меня.

— Пообещай мне, — говорит вдруг Малкольм очень тихо.

— Что пообещать? — Я резко оборачиваюсь.

— Ты бросишь меня, — заявляет он жутко и серьезно. — Пообещай, что бросишь, если вдруг я стану тебе обузой. Если я буду тормозить тебя в пути, если мое состояние ухудшится настолько, что ты будешь вынуждена надолго остановиться… ты бросишь меня, Данайя. Пожалуйста.