— Адмирал…

И дверь распахивается снова.

На пороге стоит Малкольм.

— Аделар!..

Деверро лежит, обессиленно растянувшись на каменном полу. Я слышу, как хрипло и прерывисто он дышит. Правой рукой он зажимает левую, и сквозь сжатые пальцы проступает кровь. Малкольм медлит всего секунду — и бросается к нему.

— Что с тобой? — спрашивает он испуганно, приподнимая его с земли. — Тебе больно?

— Проклятые птицы… — Деверро кашляет и поворачивает голову, так что почти утыкается лбом Мэлу в плечо. — Больно…

— Сейчас, сейчас… — Малкольм обнимает его и крепче прижимает к себе. — Прости меня… прости…

Он выпрямляется и закидывает его руку себе на плечи. Аделар кое-как поднимается на ноги. Выглядит он так, будто готов свалиться без сознания в любой момент. Я смотрю на резко побледневшего Мэла. Смотрю — и оторваться не могу.

— Плохо, да? — спрашивает он. — Тебе нужно лечь. Еще несколько минут. Я дотащу, не бойся… потерпи немного…

Его сбивчивый голос кажется мне таким знакомым. Не такой ли тон был у Деверро, когда Мэл чуть не погиб в регенераторе? Боль потихоньку отступает, сменяясь страшной слабостью во всем теле. Я не хочу, чтобы Мэл смотрел на меня. Он нужен Аделару. Он всегда был ему нужен. Так должно быть. Так всегда и будет.

— Черт, ты весь горишь. Лихорадка. Ох, Аделар, наказание мое…

— Сам ты… это слово, — отзывается Аделар слабым голосом. — Прибью когда-нибудь… как только встану…

— Да-да, вот вылечим тебя — и сразу же…

Взгляд летчика падает на меня.

— Данайя?

— Я догоню, — говорю я, вставая. Голова отчаянно кружится, но им нельзя этого видеть. — Все хорошо. Птиц больше нет…

— Храбрая девушка, — говорит вдруг Аделар, хромая в сторону выхода. — Ты приняла на себя свет. Ты встала…

Мэл оборачивается на меня.

— Я за тобой вернусь.

— Не надо.

Я дожидаюсь, пока они не поднимутся по лестнице. Смотрю им вслед, не отрываясь.

И — сползаю по стене на землю.

Я прихожу в себя на своей кровати, в своей комнате. Рядом со мной сидит Малкольм. Пару секунд я потерянно вожу взглядом по стенам и потолку, словно пытаясь понять, где я и кто я, а потом наконец смотрю летчику в глаза.

— Ты…

— Я все-таки решил вернуться, — тут же перебивает он. — Черт его знает, сколько бы ты еще провалялась в том зале.

— Почему ты не пришел… тогда? — спрашиваю я с неожиданной злостью. Голос срывается. — Почему ты оставил меня в хранилище?

— Я не сдержался, — вздыхает он. Глаза становятся виноватыми, как у побитого пса. — Я… сорвался на тебе. Да, я сорвался! — Он сжимает кулаки. — Прости. Я знаю, это все из-за меня. И ты, и Аделар…

— Ты спас нас, — говорю я. — Нас обоих. Правило трех раз. О линиях дорог. Ты слышал? — Мэл кивает. — Я трижды сберегла тебя от смерти. Ты — один раз меня и один раз — его. Я знаю, это долгий путь. Но ты ведь на него ступил.

— Нет, не один раз… — Летчик задумчиво отводит глаза. — Я про Аделара. Я спас его еще тогда. А он подумал, будто я предатель, и предал меня в ответ. Вот тут и разошлись дорожки… А ты? — Взгляд снова упирается в меня. — Что произошло с тобой? На тебе нет ран, только пара царапин. Почему тогда ты отключилась?

Я молча смотрю на него. Жжение уже прошло, осталась только слабость и ломота в теле, как при температуре. Пугавшее меня свечение тоже исчезло, и я безмерно рада, что Мэл этого не видел.

— Меня атаковала птица, — признаюсь я наконец. — Но не так, как адмирала. Не когтями и не клювом, а всем телом… — Он смотрит на меня непонимающе. — Аделар упал. Я обернулась, чтобы посмотреть на него, и увидела ту птицу-стража… Дальше — будто в замедлении.

— Она набросилась на тебя?

— Она пронзила меня, — отвечаю я. — На всей скорости. Прицельно. Врезалась, как лезвие. И стала светом.

— А ты? — снова спрашивает он.

— Я тоже стала светом, Мэл. Я будто вспыхнула. Как будто меня выжгли изнутри. И было больно.

— Представляю… — шепчет он. Отодвигает одеяло и ложится рядом. — Так вот что он имел в виду. Когда сказал, что ты приняла на себя свет.

— Я теперь как одна из них? — догадываюсь я внезапно.

— Данайя, ты сильнее, — Малкольм устраивает мою голову у себя на плече. — Даже при посвящении никто не получает настолько сильного удара. Им прививают эту энергию, как маленьким детям — вакцину… — Что-то дергается в его голосе, когда он говорит о детях. — И если б ты сложила руки и упала сразу, ты погибла бы.

— Страшно… — говорю я.

— Мне тоже, признается он.

Мы лежим в тишине. Я думаю о сиянии, которым наполнилось мое тело. О Солнечном шторме. Не тот ли это Солнечный шторм, о котором говорили хрономиражи в Зале хроник у Королевы-Гончей? Не опасно ли это? Я не собираюсь быть опасной. Я хочу найти брата. И подарить надежду Мэлу. И зажечь огонь в потухших глазах Аделара. Я не хочу, чтоб кто-либо платил за все свои грехи. Жизнь уже и так всем отплатила. И если им не суждено узнать спокойствия, то пусть им остается свет. Не тот, который убивает. Тот, за который пали эшри. А я не знаю, что теперь ношу внутри себя.

— Аделар… — внезапно вспоминаю я и вздрагиваю. — Что с ним? Почему ты ничего не говоришь?

— У него не прекращается лихорадка, — говорит Малкольм со вздохом. — На руку наложили швы, голову и горло перевязали, но толку от этого мало… — Люблю и ненавижу одновременно моменты, когда в его голосе прорезаются интонации Деверро. — Ты была права, Данайя. Ты опять была права.

— О чем ты? — спрашиваю я, хотя прекрасно понимаю.

— О том, что я сломя голову рванул к нему на помощь, — усмехается он горько. — Ты была права: все остальное — пыль. И наплевать мне было с башен Праотцов на то, кто он и что успел мне сделать. Внутри как будто бомба разорвалась. Бросился не думая. Дурак я, вот я кто…

— Ты — друг, — шепчу я тихо; смутная тревога все еще сидит внутри. — Его лучший друг. Стерегущий горные пути. Вас же всегда должно быть двое. И разве старые обиды могут это изменить?

— Данайя, это не обиды, — Я чувствую, с каким трудом ему дается этот разговор. — Это — наши с ним ошибки. Те, которые не изменить и не исправить, и это будет вечно стоять между нами… будет тенью идти по нашим следам, и никуда от этого не деться! — Его голос срывается. — Я — хедор, Стерегущий. Так должно было остаться на века, сквозь поколения. Но затем пришли чужие, и всему настал конец…

Молчание, натянутое, как струна.

— А я переметнулся к азарданцам только потому, что не хотел стрелять в него.

Я хочу ответить, но дверь приоткрывается, и к нам заглядывает какая-то немолодая женщина.

— Малкольм, он зовет тебя, — говорит она, и по голосу я узнаю Талиту Уэллс. — Иди к нему.

Малкольм нехотя поднимается с кровати и проводит ладонями по лицу. Когда он убирает руки, на лице нет и следа той растерянности, которая им овладела. Я невольно спрашиваю себя, где настоящий он. Он смотрит на меня и показывает подбородком в сторону двери.

— Пойдешь?

Я поднимаюсь.

— Мэл, так надо. Чтобы двое. Мы ему нужны.

Так и сказала: «мы».

И вот мы входим к адмиралу. Возле его кровати — Талита и еще несколько немолодых женщин в красных одеяниях. Я понимаю, что красный и бордовый цвет в одежде — то же самое, что белая мантия для хедоров. Давно ли Малкольм снял свою? Но мне не хочется об этом думать. Я прохожу к постели, и женщины расступаются передо мной, как пески — перед кораблем. Покрыв голову, я поднимаю глаза и вглядываюсь в лицо Деверро. Я хорошо это помню — такое же полубессознательное состояние, какое было у Малкольма. Похожее на гибельный, тяжелый сон.

— Ты плох, приятель… — шепчет Мэл за моей спиной, как будто бы забыв о том, что Аделар его не слышит.

Да, адмирал и вправду выглядит не самым лучшим образом. Голова обмотана белой тканью, на шее — три широких пластыря, раненая рука лежит на груди и тоже вся в бинтах. Губы плотно сжаты, а лицо — такое красивое и волевое — кажется как будто постаревшим на много лет.