Странно, но Джеф словно впервые услышал этот совместный голос прихожан. Раньше, может потому, что он слишком много думал на мессе о постороннем, может, потому, что слишком много внимания уделял тому, что говорит он сам, боясь где-нибудь споткнуться, он слышал собственный голос. А тут вдруг все голоса слились в один. Вместе это получалось весомо. Он опустил голову. Странно, эта месса, кажется такая обычная месса. И вместе с тем такая давящая, что он словно каждой клеткой ощущал давление этого ожидания.

– Такова наша вера. – Сообщил отец Вильхельм, и предложил:

– Помолимся! – И продолжил неожиданно: – Прошу Джефа Когана и восприёмников подойти к алтарю.

– Сейчас будет молитва верных вместе с малым экзорцизмом, – шепнула Николь. – Потом крещение.

Он не успел переспросить её, мгновенно удивившись, зачем экзорцизм и почему малый: его, улыбаясь, манил к алтарю Рей, с которым Джеф договорился, что он будет его вторым крёстным. Теодор долго хохотал, услышав эту просьбу, но позже объяснил озадаченному Джефу: вообще-то монахи не могут быть крёстными, они монахи, воины Христа, куда направит их Церковь, туда они и должны следовать для служения, оставив позади всё. Правда, это касается крещения маленьких детей. А крёстный должен непрестанно вести своего крестника по пути возрастания в вере, поскольку отвечает за своего крестника.

– Джеф Коган, какое имя выбрали себе для крещения? – Строго спросил его отец Вильхельм.

Джеф отчетливо ответил, хоть и хрипло: голос неожиданно сорвался, добавив к своему имени ещё имя Марка. Настоятель серьёзно кивнул и спросил ещё раз:

– Такова наша вера, согласен ли ты принять её и нести её?

Джеф ответил, что, да, согласен и принять, и нести, не слыша своих ответов, перестав вдруг воспринимать самого себя и окружающий мир. Отец Вильхельм словно плыл перед ним, плавясь и разрастаясь. Всё растворилось в неуловимой синеве, остались только вопросы, которые требовали его немедленного ответа и голос, звучавший из ниоткуда, имеющий право так вопрошать.

– Отвергаешь ли ты сатану…

– Отвергаешь ли ты грех…

– Веруешь ли ты в Бога, Отца Всемогущего…

– Веруешь ли ты в Сына Божия Иисуса Христа…

– Веруешь ли ты в Духа Святого…

Он отвечал, не чувствуя своего тела, не слыша сам себя: "отвергаю", "отвергаю", "верую», «верую", "верую"… А на него всё сильнее наваливалась и наваливалась, давила, пригибая к земле, невыразимая тяжесть благоговения.

У Джефа внутри прокатился холодный огонь от макушки до пят. Брат Рей спокойно шагнул вперед, легко дотронувшись до его локтя. Джеф пошёл ту пару десятков шагов не чувствуя пола под ногами и весь тонко подрагивая внутри. Он никак не мог назвать, определить свои ощущения, не мог думать, потому что все мысли разом вылетели из головы, оставив один трепет. Зрение сузилось в один узкий луч восприятия, Джеф не мог увидеть, что происходит рядом с ним, не воспринимал ни окружающих ни окружающее: его внимательность была важна здесь, у алтаря и не было возможности и права отвлечься. Перед ним осталась только сверкающая громада алтаря. И видел он только алтарь. А может, ему просто было позволено видеть только алтарь. Он стоял словно в огромном белом кафельно-холодном просторе медицинского кабинета, под безжалостным светом и пристальным взглядом.

В этом всеобъемлющем внимании к нему не было предвзятости или скептицизма. Одна радость. Но и такая ясная всепоглощающая радость была почти непереносима в своей огромности.

– Положите руку ему на плечо, Стив, – услышал он негромкий голос Рея и почувствовал, как на его плечи твёрдо легли две ладони.

Рука Стива была такой горячей, что он прочувствовал этот жар через ткани сорочки и пиджака. Рука Рея была невесомой и прохладной. Почти неощутимой. Но странно, именно эта рука направляла: то вела, то поворачивала, то наклоняла, то поддерживала его.

Джеф, повинуясь безмолвным указаниям Рея, склонил голову, склоняясь над алтарём, но невесомая тяжесть давила на него дальше, и чтобы хоть как-то облегчить это давление, он, неожиданно для себя и для всех, отшагнул назад и встал на колени. Просто потому, что так было нужно, так было правильно для него. Видимо, это не планировалось, но Джеф и не заметил, не имея возможности ни оглядеться, ни оценить себя со стороны: Таинство разворачивалось вокруг, шуршало крыльями, тревожило, освещая. Только почувствовал: когда он встал на колени стало легче и уловил в этом вселенском внимании к себе мягкую и лёгкую насмешливость поощрения: так-так, правильно, дерзай.

Отец Теодор, моментально сориентировавшись, взял с алтаря таз и подставил его под лоб Джефа. Отец Вильхельм полил трижды водой его голову, проговаривая формулу крещения: "крещу тебя Марк-Джефферсон-Аарон во имя Отца и Сына, и Святого Духа" и рисуя крест надо лбом тонкой неровной прозрачной струйкой. Ледяная вода просочилась сквозь волосы, потекла по лбу, по лицу Джефа и ему самому показалось, что это слёзы – так она обожгла его, эта невесомая струя. А может, просто она нагрелась на нём.

Плечи его горбились под неимоверной тяжестью, снисходящей на него свыше. Не было сил стоять: его колотила дрожь и пригибала к полу Сила. Он был ошеломлен, просто смят, распластан этой Силой, вздрагивающий, качающийся от усилия удержать тело и не свалиться, впервые постигая всю сущность выражения "десница Господня". Самое правильное, что он мог сейчас сделать, как Джеф ощущал – это упасть здесь, ничком у алтаря от благодарности, что он остался жив. Потому, что как можно терпеть его величайшую дерзость в такой момент? Джеф чувствовал, что ему недостаточно стоять перед Богом на коленях, что ему надо было, легче было бы пасть ниц.

Но рука Рея странным образом поддерживала его, двигаясь на нём, заставляя его трястись до конца. Ему не пришло в голову, что его так качало, поэтому и Рей, и Стив пытались просто его удержать и не дать ему упасть.

Когда крещение закончилось, Теодор потянул его за локоть, помогая встать. Джеф ничего не видел вокруг: всё было словно в светлом тумане. Он, не чувствуя под собой ног, спустился вниз, к скамьям, пытаясь идти ровно.

Он ничего не слышал от грохота собственного сердца и шипенья крови в висках. С трудом уловил, что Николь тянет его вниз, чтобы он сел: начиналось освящение даров.

– Благословен Ты, Господи Боже вселенной: по щедрости Твоей Ты дал нам хлеб – плод земли и трудов человеческих, и мы приносим его Тебе, чтобы он стал для нас хлебом жизни.

– Благословен Бог вовеки – ответила рядом Николь.

Она коротко взглянула на него, чуть повернув голову и Джеф попытался встряхнуться, чтобы собрать раздробленное на множество осколков своё восприятие мира.

– Благословен Ты, Господи Боже вселенной; по щедрости Твоей Ты дал нам вино – плод лозы и трудов человеческих, и мы приносим его Тебе, чтобы оно стало для нас питием спасения.

– Благословен Бог вовеки, – ответила снова негромко Николь.

Джеф наконец смог шевельнуть губами вместе с ней, осознавая постепенно происходящее вокруг. На него медленно наваливалось удивление. Неужели всё? И он действительно до сих пор жив? Что: взяли, вывернули наизнанку, потрясли, посмотрели и решили – рановато ему ещё на тот свет? Наверное, все его чувства были настолько обострены, что он слышал, как тихо отец Вильхельм говорил, склоняясь перед алтарём:

– Прими нас, Господи, стоящих пред Тобой со смиренным духом и сокрушённых сердцем. Да будет эта жертва наша пред Тобою угодна тебе, Господи Боже, – и добавил, выпрямляясь, протягивая руки вперёд и в стороны, приглашая на молитву и всех вокруг: – Молитесь, братья и сёстры, чтобы моя и ваша жертва была угодна Богу Отцу Всемогущему.

Все встали и Джеф, изумлённо владея своим телом, тоже встал.

– Да примет Господь эту жертву из рук твоих во хвалу и славу имени Своего, ради блага нашего и всей Церкви Своей Святой.

– Аминь, – он совсем теперь не слышал Николь. И не слышал себя – всё сливалось в один единый голос, усиленный, многогранный, словно приподнимающий над полом.