Её словно что-то тащило, притягивало как железо к магниту, к руке епископа: она наклонила голову, чтобы быстрее встретить этот огонь, которым он её снабдил и подняла так же руки, протягивая их ему навстречу. И когда он тихо повернулся и отошёл от неё, это ощущение жара осталось и не пропадало, как надеялась Николь, наоборот – постепенно усиливалось. Казалось, что кресты на лбу и на руках пылают, потому, что они её обжигали. Больше всего на свете ей тогда хотелось стереть их, чтобы избавиться от этого ощущения. Она и попыталась, если честно, хотя никому не признавалась в этом. Вдруг так делать нехорошо? Но жар не прошёл и Николь до конца мессы изнывала от любопытства: остался ли на лбу след от этого нарисованного креста, ведь не даром же у неё так горела кожа? На руках следов не было – это она проверила сразу. Потом, после мессы, долго разглядывала своё отражение в зеркале, но так ничего и не увидела – лоб был чист.
Тут неожиданно, ни с того ни с сего, вспомнилась смерть матери. Наверное сработала связь: конец июля того года было её миропомазание, а середина августа – смерть матери. Бабушкино горе и серое лицо деда. Вспомнилось, как горько плакала, даже во сне, мама, как сжимал до синеватой белизны руки папа в церкви на панихиде, и как негромко и потому очень страшно рыдал отец Теодор в больнице, после того как соборовал мать. Он приехал на миропомазание Николь. Просто на свои каникулы. Ходил к ним каждый день и вообще проводил у них всё время, потому что его мама разговаривала с ним только через дворецкого: она так и не простила ему его сана. Николь тогда не могла понять, что за слово такое: соборование. Оно витало в воздухе и ей не объясняли. Она сама догадалась. Отец Теодор был так спокоен и улыбчив, пока сидел с ними в палате, потом мягко удалил всех и Николь. Он провёл там довольно много времени, а когда открыл двери и пригласил всех, был задумчив.
Но потом, когда они уходили, Николь видела, как бабушка, вытирая глаза мокрым платком, утешала его, а он, сильно наклонившись, вздрагивал на её плече, а потом взялся утешать её. Потом они с бабушкой немного поговорили и вскоре были почти спокойны, только к Николь стали относиться так, словно всё боялись, будто она разобьётся. Самое противное отношение людей к тебе: это постоянно напоминало ей о том, что она ущербна, не такая как другие дети. В её семье случилось что-то ужасное и только она была виновата в этом. Никто больше.
Отец Тед на похоронах матери, когда все разошлись с кладбища, долго молился у её могилы. Николь обнаружила это когда вернулась, чтобы попросить у неё прощения: вдруг простит?, хотя и ежу понятно – ей там не до земных дел, но может приснится хоть, скажет "Всё в порядке, малыш, я вовсе не сержусь". Она думала – никого уже нет, но нашла там отца Теодора. Он стоял на коленях возле могилы и долго так стоял. Не ждать же было, когда он уйдёт? Николь пристроилась рядом и высказала ей всё, что она передумала. Она даже не заметила, что начала говорить вслух. Она не помнила, что именно тогда говорила, помнила только, что швырнула эти идиотские цветы, которые ей всучила бабушка – уж они-то точно матери были не нужны.
А потом почувствовала, как ей на голову легла ладонь, а другая рука обняла её за плечи, и они стояли так, рядом на коленях с отцом Теодором, прижавшись боками друг к другу. И он сказал: "Ты боишься, что останешься одна? Твоя мама тоже боялась этого. Я дам обет сейчас вот тут. Если тебе будет нужна помощь, я сделаю всё, что в моих силах. Только ситуации бывают разные. Напомни мне об этом дне – я буду знать, что для тебя это жизненноважно.". И он сказал что-то, очень длинное и ритмичное, на латыни, как стих, неотрывно глядя ей в глаза и его глаза были наполнены слезами. Потом прижал, обнимая, Николь к себе и повторил это снова, глядя на фотографию матери, и снова повторил – подняв лицо к небу. Николь так и не поняла – нужно ли было это повторять, может так просто было необходимо для отца Теда. Потом они тихо шли вместе домой: отец Тед провожал её. Прошли вдоль леса по краю кладбища, обходя вокруг разлапистые лиственницы, потом по длинному лугу вдоль дороги, завернули к озеру, заглянули в его воду и покидали плоские камушки, наблюдая, как разбегаются от них широкие круги. И молчали. Бабушка обняла её успокоенно, и никто не сказал ничего.
А после этого всё покатилось куда-то.
Жизнь Николь стала цепью неприятностей. Она сирота, у всех мамы есть, а у неё нет. Её саму это мало беспокоило: она считала, что её мама с ней – за всю свою жизнь она ни разу и не назвала Марину "Марина", обращаясь к ней только "мама". Даже когда её мать приезжала на уик-энд. Иногда на её оклик "мама" они оглядывались обе разом, и если мать отвечала раньше, Николь махала ладошкой отрицательно и поясняла: "Не ты!". Николь никогда не задумывалась, обижает ли такое обращение её родную мать. Её мать ничего не говорила ей об этом, напротив, всё время повторяла, что Марину нужно беречь. Даже когда Николь говорила с ней перед её смертью, она два раза повторила, словно заостряя внимание Николь: "Береги Марину, ей будет очень трудно, Ники, пожалуйста, позаботься о ней. Я доверяю тебе мою Мери".
В сущности, жизнь Николь после смерти матери не изменилась. Весь остаток лета: две недели!, они так же ходили с дедом под парусом и бродили по лесу. Пару раз оставались ночевать в дедовом лесном домике и Николь рассыпала вокруг корм, чтобы облегчить утром его фотоохоту. Но все люди, которые попадались ей в это время, почему-то её жалели. Николь ощущала себя обманщицей. Нельзя сказать, что смерть матери не принесла ей боли, но Николь знала точно: после её смерти она могла жить, а вот если бы умерла Марина, тогда бы она выжить не смогла. Первое время она до умопомрачения боялась, что и Марина умрёт. Марина была очень страшная – потемневшая, худющая, с чёрными глазами и тёмными провалами вокруг них, ни кровинки на серых ввалившихся щеках. И она была молчаливая. Перестала играть в догонялки с Николь, а когда наступал вечер – не рассказывала сказки или весёлые истории, только осторожно обнимала Николь и они так сидели вместе долго-долго на кровати, пока глаза у Николь не закрывались сами. Николь прижималась к ней, слушая её дыхание и думала: "Слава Богу, Слава Богу". Наверное, это было жестоко и неправильно, но Николь была даже рада, что умерла именно её мать, Алина, а с Мариной всё в порядке или, если и не очень в порядке, но она жива и рядом. Она понимала, что это нехорошие мысли, но ничего не могла с собой поделать и жутко тряслась, если Марина заболевала. Тогда по нескольку раз за ночь тайком прибегала её проверить, прислушиваясь к её дыханию в темноте и стоя босиком у изголовья кровати. Это было уже после того, как Николь перестала бояться оставить её одну и смогла одна спать в своей комнате, а не вместе с Мариной.
Позже всё это как-то незаметно притупилось.
Эти воспоминания были совсем не подходящими для сегодняшнего события, и она честно постаралась их выкинуть из головы. Прав Джеф, сколько мусора порой в мозгу, наверное, действительно стоит поучиться избавляться от таких мыслей с помощью упражнений Игнатия Лойолы. Когда-то они с Джефом говорили на эту тему, и он сказал, что упражнения для разума великая вещь: помогает выкинуть ментальный хлам.
"Ты представить себе не можешь, сколько там скапливается балласта!" – сказал Джеф ей тогда. Она выслушала это с сомнением: разве могут быть не интересны или не нужны собственные мысли? Теперь она была с ним согласна: к чему ей сейчас эти воспоминания? Чтоб испортить настроение самой себе перед крещением Джефа?
– Как ты? – Спросила она тихонько.
– Как я? Дрожу, – улыбнулся Джеф.
Они встали и, переглянувшись, стали смотреть, как спокойно проходят к алтарю священники, облачённые в гимн, сверкая белыми орнатами.
Странно, Николь знала, что сзади стоят папа с мамой, но её и не тянуло оглянуться на них. Раньше она обязательно бы оглянулась в неосознанном поиске поддержки. Сейчас она точно знала, что вся её поддержка – это Джеф.
