Хоть очень стараюсь, но внутри все словно мурлычет и тянется к нему. А, может, ну ее, Риточку?

— Потому что у меня на твою филейную часть, адская козочка, большие и далеко идущие планы, — чуть смягчает голос Червинский, но тут же снова переходит на деловой тон. — Рита устроила представление для зевак. Говорю об этом сам, потому что только что узнал.

— Что за представление? — интересуюсь я, очень умело изображая удивление. Интересно же услышать его версию событий. Они случайно столкнулись на лестнице, она упала, он, как настоящий рыцарь, подал руку… до самого плеча.

— Приехала ко мне и закатила скандал. Пришлось выволакивать на улицу, а там уже были фотографы.

— Какое совпадение! — Мысленно всплескиваю руками, меду которыми зажата головушка соперницы. Никогда так не хотелось превратить чью-то прическу в идеальный порядок «под ноль». Пинцетом. Медленно. По волоску.

— Молька, давай только ты не будешь верить во всякую чушь, — пытается выдержать ровный тон Червинский. — Я сказал, что с тобой и хочу на тебе жениться. Поэтому мне скандалы и недопонимания не нужны.

— Да ты взрослеешь, — улыбаюсь я, с совершенно счастливым видом разглядывая разбитый глиняный горшок. Была одна большая луна, стало два полумесяца. Ручная работа, винтаж. Посажу туда что-то милое и колючее, чтобы когда Червинский провинится в следующий раз, запустить ему в больное место. Любя, само собой.

— Вера, я серьезно.

— Слушай, Червинский, ты же бабником родился — бабником и умрешь, — подначиваю его. Хочу, чтобы сказал что-то приятное в ответ. Что-то теплое, признался еще разок, как умеет только он. И тогда моя ревность заснет сладким безмятежным сном.

— Ты серьезно? — неожиданно тихо переспрашивает Марик.

— Я…

Но он не дает мне закончить, за секунду превращается из газовой горелки в Везувий.

А я — в бедные обреченные Помпеи.

Я крайнее терпеливый человек. То есть, чтобы разбередить мою злость, нужно еще крепко постараться. Кроме случаев, когда дело касается жопоруких сотрудников: тогда я зверею.

Но заслуженно: если я плачу человеку — крайне прилично, между прочим! — то пусть он будет готов ответить за каждую копейку, которую я теряю по его вине.

Но не суть и не об этом речь.

Если покопаться в памяти, хорошенько и даже с фонариком, то я не могу вспомнить случаев, когда бы меня выводили женщины. Когда бы я бесился из-за того, что они говорят или делают, или, наоборот, не говорят и не делают. Всегда либо пропускал мимо ушей, либо просто не обращал внимания. Подумаешь, что говорит какая-то безмозглая малышка? От ее слов мне ни холодно, ни жарко. Главное, что она хороша в другом, а если через пару недель мы разбежимся и я даже имени ее не вспомню — чего зря переживать?

Однако, Молька, чтоб ее, уникальна во всем.

Сначала, по ее милости, я превратился в ревнивца, который чуть не убил человека с особой жесткостью, а теперь…

У меня даже слов нет.

Настолько нет, что стакан с коньяком, который я вливаю в себя, чтобы перебить послевкусие Риткиных губ, превращается в упрямый эспандер для ладони, который я в конечном счете сжимаю. В тот момент, когда Молька смеется и называет меня неисправимым бабником. И это после того, как я уже которую неделю храню ей физическую и моральную верность. А с последним у меня вообще впервые, потому что если в моей жизни встречались красотки, затрахивающие меня до потери физического желания, то тех, которые так же затрахивали бы мой мозг, еще не было. Ни одной. Куда бы я ни смотрел, о чем бы ни думал — моя адская козочка всегда рядом, и мне тупо не хочется никого. И все женщины вокруг стали автоматически не красивыми и не сексуальными, потому что на фиг вообще другие красотки, когда от одной мысли о Мольке у меня тупо встает.

И после всего этого, я, оказывается, бабник.

— То есть ты меня приговорила и осудила, да? — Ну и голос у меня сейчас — можно камни дробить. — То есть, ты решила, что я бегаю за каждой юбкой?

— Ну бегал же. Долго. — Я не могу этого видеть, но понимаю, что она пожимает плечами.

Так и вижу, как смотрит в потолок, улыбается и с полным пофигизмом выслушивает мое признание насчет Риты. Ей же все равно, она же вся такая независимая и эмансипированная.

— Знаешь, что? — Стакан лопается у меня в руке, и я шиплю от боли, когда осколки режут руку. Матерюсь на чем свет стоит, а Вера обеспокоенно спрашивает:

— Что там у тебя случилось?

— Да увидел тут короткие ноги и блинную юбку, побежал, споткнулся…

— За короткими ногами? — Ее голос потрескивает от едва сдерживаемого смеха.

Что, блин, я сказал?

— В общем, можешь и дальше думать, что я бабник, — огрызаюсь, хоть вряд ли она это слышит, потому что как раз взрывается заразительным смехом, от которого мои губы предательски растягиваются в улыбку.

— Червинский ты что, обиделся?

— Нет, нашел ноги красивее, — отбриваю ее последнюю попытку меня уколоть, и кладу трубку.

Правда обидно.

Я мужик или где?

Замуж позвал, кольцо подарил, секс устроил, накормил-напоил — и все равно, блядь, недостаточно хорош для Ее королевского Высочества Моли Великой и Ужасной. Она тоже дурочку валяла, но я же не тычу этим по поводу и без. Пусть подумает над своим поведением, загнет рожки в обратную сторону и, как послушная девочка, вернется в мои объятия со словами извинения. Иначе мы так и будем всю жизнь доказывать друг другу, что я не бабник, а она — не обиженная на весь мир девочка.

Но проходит час, два и даже три — а от Мольки никаких вестей. Ни звонка, ни сообщения.

Обычно девушки начинают штурмовать СМСками в духе «Сам ты дурак!», но моя же, блинский фиг, уникальная, существо из Красной книги, размеров в три тысячи страниц, где Молька — единственный экземпляр.

Так бы и затрахал всю, чтобы больше не думала всякие глупости!

Я торчу на работе до семи вечера, и только краем уха слышу, как моя умница-секретарша шепотом советует всем, кто суется в приемную, сегодня не ходить в клетку к тигру, даже если это очень важные дела, потому что «начальник злобствует».

Поэтому, когда в приемной раздается ритмичный цокот каблуков, и очередное, заученное до автоматизма предупреждение, я удивляюсь, слыша в ответ знакомым женским голосом:

— Да пусть злобствует, господи…

Вера?!

Дверь кабинета широко открывается, и моя адская девчонка появляется на пороге, словно Черная вдова. То есть красная, потому что на ней какое-то микро-платье яркого алого цвета, с таким декольте, что я начинаю желать смерти всему мужскому населению земли уже за то, что, хотя бы гипотетически, они могли видеть вот эту красоту и сексуальную ложбинку. И эти бесконечные ноги.

Блин.

У меня снова встал.

За секунды полторы.

Хорошо, что сижу за столом, плохо, что столешница стеклянная. Человек, который придумал прозрачные офисные столы, был евнухом.

— Ты не могла бы закрыть дверь? — предлагаю сквозь стиснутые зубы. Где она откопала эту красную тряпку для моего быка?

— А что, есть какие-то проблемы? — Адская козочка делает круглые удивленные глаза и ведет плечом, отчего ее грудь мягко покачивается, гипнотизируя меня, словно проклятый сексуальный маятник.

— Вижу, кто-то не одел лифчик на мирные переговоры, — прищелкиваю языком. — Грязная игра, Молька.

Она спокойно прикрывает дверь, я бы даже сказал — слишком спокойно, а потом так же медленно и спокойно достает из сумочки что-то черное, прозрачное и кружевное. Держит на пальце, словно белый флаг, немного раскачивая из стороны в сторону.

— Если тебе слабо говорить вот так, то я могу облегчить задачу, — улыбается это адское создание, ничуть не смущаясь того, что от каждого движения и даже просто тембра голоса, ее грудь вздрагивает, превращаясь в боль для моих натруженных нервов.

— Прямо здесь и переоденешься? — подстрекаю я. — Помочь?

— Буду очень признательна, — мурлычет Вера, подбираясь к моему столу сексуальной походкой «от бедра».