Я распахиваю рот, готовлюсь к дискомфорту от слишком резкого и грубого вторжения, но вместо этого чувствую приятную глубокую наполненность. Словно он весь до краев во мне.

— А теперь можешь стонать, Молька, — адски скалится Червинский, приподнимая меня — и снова с силой насаживая на свой член.

Взгляд Марика до краев наполнен желанием и похотью, и он приподнимается, когда в очередной толчок моя грудь с приятной болью подпрыгивает напротив его рта. Стонет, закрывает глаза и ловит сосок губами, втягивая его в горячий рот, продолжая двигать бедрами мне навстречу.

Я подхватываю ритм, хоть сосредоточиться все сложнее. Сбиваюсь, всхлипываю от разочарования, и пробую снова.

Марик быстро перехватывает инициативу: ищет взглядом мое молчаливое согласие, спрашивая:

— Давай не нежничать, Молька? Потрахаемся до одури, а потом весь день наш.

Прямо. Честно. Открыто.

Идеально.

Я только киваю и одними губами говорю: «Все, что хочешь».

Его руки моментально ложатся мне на плечи, колени сгибаются в опору для моих ладоней.

Я приподнимаюсь — Марик за плечи жестко толкает меня обратно на себя, подается бедрами навстречу.

Глубоко и резко, сильно.

Я то ли кричу, то ли плачу от удовольствия, потому что от пупка уже расходятся круги удовольствия, и позвоночник простреливает раз и еще раз, превращая мир вокруг в непонятное разноцветное пятно.

Мы находим слаженный быстрый ритм, который заводит мою внутреннюю пружину до отметки «больше невозможно, дальше опасно для жизни». Но я продолжаю накручиваться, теперь уже сама врезаясь в его живот рваными сильными толчками.

Мне нужно все, до конца, до рваной сладкой боли между ног, которая резко и неожиданно прокалывает меня снизу-вверх, оглушая и ослепляя. Я чуть не падаю от неожиданности, Но Марик поддерживает меня за бедра, помогает растянуть удовольствие, пока я изо всех сил сжимаю его спазмами своего удовольствия.

— Черт, хорошо, хорошо… — сквозь судорожно сжатые зубы, рычит Червинский, выскальзывая из меня, обхватывая член рукой и в пару движений разряжаясь мне на живот.

Я сглатываю дрожь от еще не растаявшего оргазма и, едва ворочая языком, говорю:

— Ты зараза, Червинский, но трахаешься ты тоже классно…

Можно сколько угодно говорить, что секс — не главное в отношениях, и что все должно строиться на духовной близости, но это все отговорки для пар, между которому не шипит и не трещит.

Хороший секс должен быть! Хотя бы как залог тому, что все семейные ссоры будут заканчиваться вкусно и с выдумкой.

И если бы я не любил Мольку окончательно и бесповоротно, после этого фейерверка в койке, я бы точно был у ее ног. Образно, конечно, но это самое лучшее определение моему состоянию. Всего раз — а я чувствую себя пристрастившимся к лакомству. И, конечно, к ее груди, от которой у меня снова встает, потому что Молька лежит рядом и даже не думает в панике натягивать одеяло. Я же говорил, что она идеальная: не стесняется своих классных форм, не корчит стыдливую девственницу после того, как только что поимела меня на радость нам обоим.

Я закладываю руки за голову, жмурюсь и мысленно считаю секунды до начала триумфальной оды в мою честь. Обычно, это максимум пять минут, пока партнерша отходит от оргазма и восстанавливает дыхание. А потом начинается мое любимое: «Ты был великолепен, у тебя такоооой член, ты просто супер-мужчина, такой невероятный любовник…» Но моя адская козочка — девушка с изюминкой, уверен, она порадует меня чем-то неординарным.

Но проходит пять минут, а потом еще пять — и ничего.

Я кошусь в сторону Мольки, и чуть не икаю от неожиданности: она, растянувшись на животе, обхватив подушку руками, довольно спит и громко посапывает во сне. Может, притворяется? Несильно трясу ее за плечо, но в ответ она только морщится и наощупь ищет одеяло.

Да уж, если ее сопение — это хвалебная ода, то я правда был хорош, как никогда.

Выбираюсь из постели, быстро натягиваю штаны и приношу из гостиной толстый плед, чтобы укрыть моего личного Рипа Ванвинкля. Готовить не умеет, после секса дрыхнет как мужик, красоту мою не ценит… Марик, вот она — расплата за всех брошенных, униженных и оскорбленных, так что принимай и не ной.

Словно прочитав мои мысли, Вера улыбается во сне и натягивает плед до самого подбородка. А я, между прочим, еще хочу. Но, блин, стремно: сунусь к ней — и снова огребу по бубенчикам.

Пока Молька спит, я навожу порядки в квартире. За годы холостяцкой жизни, привык, что все на мне и не считаю быт исключительно женской прерогативой. Не умер же я, в конце концов, моя посуду. И вагина у меня не отросла, потому что сам себе готовлю.

А еще через час, когда я с огнем и молниями отвешиваю по телефону словесные подзатыльник своему финдиру, кто-то звонит в дверь моей квартиры. Я бросаю взгляд на часы, пытаясь понять, кого это нелегкая принесла в два часа в субботу. Даже есть мысль не открывать: мы с Молькой имеем право насладиться первыми совместными выходными в полном одиночестве. И даже мои любимые сестры — не исключение.

Но кто бы это ни был, ему явно не очень горело со мной увидеться, потому что дверной звонок молчит. Правда, даже через ор на конкретно проштрафившегося Сергеевича, я слышу странный звук. Не очень понимаю, что это, но от него у меня почему-то нехорошо и ощутимо болезненно поджимаются яйца.

Я навешиваю «финику» последних крепких оплеух, прерываю разговор и напрягаю слух.

Это детский плач.

Хмм… На одном этаже со мной есть только одна квартира, и там живет такой же холостяк, как и я. Не помню, чтобы он завязывал со старыми привычками или чтобы перед глазами мелькала какая-то беременная краля.

Почему-то на цыпочках иду к двери, прислушиваюсь: ор становится громче, яростнее.

Открываю.

— Блядь, твою мать… — От всей души ругаясь я, и тут же закрываю рот ладонью, потому что при детях вроде как нельзя.

Даже если эти дети вряд ли понимают хоть слово.

На пороге мой квартиры стоит детская переноска: потрепанная и местами выцветшая, явно давно уже не новая. А в переноске лежит такой же не очень новый сверток, сильно смахивающий на конверт. И из-под белого кружевного уголка раздается тот самый вопль, от которого у меня нехило так дрожат колени.

— Что у тебя за караул? — раздается за спиной сонный голос Мольки.

— У меня тут вот это… — Я отступаю и с расстояния тычу пальцем в сторону свертка.

Молька вздыхает, спокойно берет переноску и заносит ее в мою квартиру. Я с ужасом смотрю, как она закрывает дверь и присаживается, чтобы взять сверток. Морщит нос, потому что даже с расстояния в пару метров я отчетливо слышу неприятный запах.

— Новый год закончился, а подарок только доставили, — смеется Вера. — А еще говорят, что Почта России плохо работает. Да эти ребята просто гипердрайверы по сравнению с рождественскими эльфами.

— А давай мы оформим возврат, а? — предлагаю я, отступая, когда Вера в шутку протягивает сверток в мою сторону. — Это чьи-то тупые шутки.

— Нет, Червинский, скорее всего, это твое веселое прошлое, — скептически кривит губы Вера, оглядываясь по сторонам. Потом кладет сверток на журнальный столик и запросто вытаскивает оттуда ребенка.

Неприятный запах усиливается, и я торопливо прячу нос в сгибе локтя.

Что-то выпадает из конверта, и я издаю такой звук, словно меня перетянули оглоблей поперек спины. Молька заразительно смеется, и взглядом предлагает поднять послание.

— А я пока помою ребенка, а то кто-то здесь явно прекрасно поел и сделал свои дела.

Меня передергивает от одной мысли, что это за дела, поэтому на сложенный вдвое тетрадный лист я смотрю словно на ядовитую змею. Зачем я вообще открыл дверь? Пусть бы этот подарок пьяных эльфов достался моему соседу.

Кстати!

Я внезапно снова начинаю чувствовать вкус жизни. Скорее всего, наши квартиры просто перепутали, и пьяные эльфы ошиблись адресатом.