Мы оплачиваем счет и покидаем ресторан. Надев пальто и оказавшись на улице, я роняю:

– Джастин ушел. Но я почему-то уверена, что он еще вернется.

Вот она. Та самая правда. Я говорю еле слышным шепотом и даже не уверена, что произнесла все это вслух. На миг на лице Салли отражается искреннее сочувствие, она явно тронута моими словами, а потом моя подруга обнимает меня обеими руками и крепко прижимает к себе. Я никак на это не реагирую и остаюсь скованной и неуклюжей, как доска. Мне вдруг приходит в голову, что я разучилась плакать.

Мы идем по улице; я раскрываю над головой свой большой красный зонт. Дойдя до станции метро «Монумент», мы с Салли останавливаемся, и она окидывает меня жалостливым взглядом, а потом произносит:

– Знаешь, это, конечно, ни о чем не говорит, но Джону Джастин никогда не нравился.

Я смотрю на ее губы со следами розового блеска и хмурюсь.

– Что ты имеешь в виду?

Наши зонтики соприкасаются. Мой красный озаряет нас обеих теплым призрачным светом. Но от сырости по моему телу вдруг пробегает дрожь – из тех, что застревают в позвоночнике и не уходят.

– Думаю, Джастин показался ему… запертым на все замки.

Запертым на все замки. Слова эти эхом звучат у меня в ушах. Я пытаюсь размышлять: «Что это может означать и почему ты говоришь мне об этом?»

– И ты с ним согласна? – спрашиваю я.

– Ох, Элис, ради бога… – Салли вертит головой, избегая моего взгляда.

Людской поток обтекает нас с обеих сторон, исчезая в подземке за нашими спинами, и на меня вдруг накатывает странное ощущение, словно часть меня отделяется и тоже исчезает под землей.

– Я не знаю, что и думать, – говорит Салли. – По крайней мере сейчас. Но Джастин – Скорпион, не так ли? А ты знаешь, каковы они. Амбициозны, успешны, способны подчинять своей воле других, но редко проявляют истинные чувства и полны внутренних противоречий.

– Мне пора, – говорю я своей подруге.

Салли – вольная птица, работает только на себя, и время не играет для нее особой роли, а вот мой перерыв на обед закончился уже пятнадцать минут назад.

– Позвони, если узнаешь что-нибудь новенькое! – кричит она мне вслед.

Я киваю. И ускоряю шаг. Во время прощания я против обыкновения не смотрела ей в глаза и спиной еще несколько мгновений чувствовала ее взгляд.

Скорпион, надо же! Какая чушь. Салли всегда придает чересчур большое значение суевериям и тому подобным глупостям; еще и поэтому мы с ней такие разные. Но я поневоле задумываюсь над краткой характеристикой, которую она дала Джастину. Следует признать: кое в чем Салли права.

Обнаружив в почтовом ящике письмо и увидев имя отправителя, я не сразу вспоминаю, кто это, – явное свидетельство того, как далеко я от всего, что связано с моей свадьбой. Эйми – фотограф – прислала мне ссылку на снимки. Я должна просмотреть их и сообщить, какие именно мне нужны и в каком формате. Я гляжу на ссылку, но не могу заставить себя открыть ее. Только не сейчас. Вместо этого я перехожу к папке, в которой хранятся заявки на летнюю дипломную практику; моя помощница сказала, что отметила флажками лучших кандидатов, но хочет, чтобы я тоже на них взглянула. Моего терпения хватает только на половину первой заявки, после чего я обхватываю голову руками.

Нет, это безнадежно, и потому я вынуждена тащиться в галерею.

Искусство способно внести хаос в мою душу. Больше всего мне нравятся пейзажи. Такое ощущение, будто возле них мой разум раскрывается, принимая эфирные волны. Я обретаю новую порцию жизненных сил и готова встретить очередной вызов. А вот портреты доставляют мне только неприятности. Рядом с ними я постоянно испытываю внутренний дискомфорт. Это имеет какое-то отношение к неподвижной природе света, тени и перспективе, отчего кажется, будто они за вами следят. С технической точки зрения мне все понятно, но такая взаимность все-таки всерьез меня беспокоит. Перед вами предстают реальные люди, навсегда запечатленные на холсте, на крыльях времени, которые ничего не могут возразить, когда вы их разглядываете. Причем часто видно, что подобное внимание им неприятно. В общем, я их жалею, если можно так сказать. И не могу долго смотреть им в глаза. Быть может, потому, что они тоже видят во мне нечто, что я хотела бы скрыть от посторонних глаз. Словом, это улица с пугающим двусторонним движением.

Сегодня, однако, прислушиваясь к эху своих шагов по деревянному полу, я вступаю в священный зал меланхолического молчания, храм человеческого уединения, знакомый до душевной дрожи и приятно-тревожный. Сначала я смотрю на «Утреннее солнце» Хоппера, предоставленное нам специально для этой выставки Музеем искусств Колумбуса, штат Огайо. Женщина сидит на кровати в похожей на келью комнате, которую освещают солнечные лучи, падающие через открытое окно, выходящее на унылое здание. Она свыклась и со своим одиночеством, и с очередным утром. Но вы не знаете, счастлива она или скорбит, потеряла кого-нибудь или что-нибудь или же обрела завидное удовлетворение вдали от мирской суеты. Следующая картина, «Полуночники», попала к нам из чикагского Института искусств. Трое молчаливых незнакомцев, забредших посреди ночи в американскую закусочную, пытаются с помощью своеобразного самолечения справиться с собственным нежеланием вернуться домой, где их никто не ждет. «Офис в маленьком городе»: заурядный мужчина сидит в одиночестве и мечтательно глядит в окно высокого здания.

Мне в голову невольно лезут назойливые мысли о концепции одиночества, о том, каково это – не иметь рядом родственной души. Меланхолия становится буквально осязаемой. Если бы художник решил нарисовать меня, то наверняка изобразил бы молодую женщину, стоящую в комнате, стены которой увешаны портретами одиноких людей. Безликая фигура, запечатленная со спины; ее опустошенность ощущается почти физически. Быть может, кто-нибудь из зрителей рискнет предположить, что эта женщина впервые осталась одна – не имея ни матери, ни отца, ни отчима. Ни мужа. Внимательный наблюдатель даже может почувствовать, что все, что у нее есть, – это вопросы, бесконечные вопросы и ни одного ответа на них. И он не ошибется.

Я настолько потрясена обнаженной реальностью всего этого, что не сразу замечаю: я в зале не одна.

Она стоит перед «Миром Кристины». Худощавая, хорошо одетая, невысокого роста, пожалуй, лет семидесяти с небольшим; держится с грацией балерины. Эта женщина ведет себя так тихо и незаметно, что сама могла бы сойти за произведение искусства.

– Она прекрасна, не правда ли? – Я подхожу и останавливаюсь рядом, сохраняя почтительную дистанцию, и тоже принимаюсь рассматривать картину.

Поначалу кажется, что незнакомка меня не услышала, но потом она отвечает:

– Да, Кристина западает в душу. Этот образ преследует вас.

Только теперь она оборачивается ко мне, и выясняется, что у нее чудесные миндалевидные глаза с зеленой радужной оболочкой. Я замечаю, что она рассматривает меня на секунду-другую дольше, чем это обычно свойственно посторонним людям.

– То есть это произведение вам знакомо?

Если вы проведете опрос среди англичан, то большинство из них наверняка ответят, что никогда не слышали об Эндрю Уайете и о «Мире Кристины».

– Разумеется. Это самая известная работа Уайета. В 1948 году Музей Современного искусства приобрел ее за тысячу восемьсот долларов, что стало одной из самых удачных сделок в истории американской живописи.

Незнакомка окидывает меня довольным и притворно-застенчивым взглядом, словно говоря: «Видите, не только вы разбираетесь в искусстве». Коротко и безупречно подстриженные волосы платиновым ореолом окружают ее удивительно симпатичное лицо в форме сердечка.

– Вы совершенно правы. – Я вновь перевожу взгляд на картину. – Уайет был очарован этим домом и девушкой, жившей в нем. Неподалеку от этого места у него был летний домик – в Кушинге, в штате Мэн, – и художник очень сдружился с этой семьей. Вы знаете, что Кристина была парализована? Он подолгу наблюдал за ней. Уайет утверждал, что каждое окно – это глаз или частичка души и олицетворяет разные периоды жизни Кристины.