© Carol Mason, 2017

© DepositPhotos.com / wrangler, обложка, 2018

© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2019

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2019

Звенит будильник, и в полудреме еще несколько сладких мгновений мне кажется, будто я по-прежнему на Гавайях. Моя рука лениво скользит по постели и касается мужской спины. Я слышу шумное дыхание, хотя его и нельзя назвать громким храпом. Легонько провожу ногтями по голой спине, и Джастин поворачивается, сонно глядя на меня. Мы улыбаемся друг другу.

Но иллюзия, раскрашенная в яркие цвета воспоминаний, длится недолго. Вместо теплой спины Джастина моя рука касается холодных простыней. Вслед за этим на меня накатывает тупая и резкая дрожь отрицания, вызывая бесконечное удивление тем, что я так болезненно реагирую на то, что мне уже и так давно известно.

Я совершил ужасную ошибку. Так больше не может продолжаться; нужно прекратить это ради всех нас. Прости меня.

События четырех дней поджидают в засаде по эту сторону сознания, им не терпится обрушиться на меня с первобытной жестокостью – как будто это не я снова и снова прокручиваю их в голове. Но от этого они не перестают быть столь же реальными.

Тогда, на Кауаи, я проснулась совсем как сейчас. Джастина рядом не было. Поначалу я решила, что он отправился на пляж, как было три последних дня. Я встала и отдернула тонкую муслиновую занавеску, впуская в комнату солнце. Я стояла у него на пути, глядя на сверкающий бирюзовый океан, на волнах которого уже вовсю каталась армия одетых в черное серферов; ранние пташки.

Джастина я не видела. Разумеется, у меня не было ни малейших причин для беспокойства. Просто мне нравилось искать глазами его голову. Голову моего мужа. Благородной формы череп, густая шевелюра… Джастин размахивал руками, как ветряная мельница крыльями, безошибочно прокладывая курс под углом к приливу. Это мое любимое занятие: наблюдать за ним, когда он ни о чем не подозревает; при этом я воображаю, будто смотрю на незнакомца.

Отпустив занавеску, я направилась к мини-бару, чтобы взять сливки. Уже собираясь бросить кофейную таблетку в кофемашину «Неспрессо», я вдруг заметила рядом с двумя чашками и блюдцами сложенный домиком лист бумаги. На нем было написано Элис.

Помню, как неуверенно я протянула к нему руку. Слова на внутренней стороне, прошедшие мимо моего сознания… Затем – распахнутая дверца гардероба… С полдюжины свободных вешалок для одежды. Пустая полка, где еще вчера стоял его раскрытый чемодан.

…Гавайским копом оказалась женщина-бульдозер с пустыми глазами. Ее голова была обрита наголо, если не считать торчащей ежиком прядки волос, похожей на выросшую в неудачном месте эспаньолку. Мне захотелось в подробностях описать эту женщину Джастину, когда он вернется, рассказать ему, как устрашающе она выглядела, но потом пришлось повторить себе в очередной раз: он не вернется. Полицию вызвал управляющий отелем; он же оказался настолько любезен, что предоставил в наше распоряжение свой кабинет. Я же бродила повсюду в полной растерянности, рассказывая постояльцам, что мой муж исчез. Пара сотрудников отеля помогла мне осмотреть пляж. Они были очень добры ко мне, но одного взгляда на женщину-полицейского мне хватило, чтобы понять: от нее ничего подобного ожидать не приходится.

Она подалась вперед и водрузила на стол свои огромные груди.

– Милочка, это не записка самоубийцы, если вам вдруг пришла в голову такая мысль. Тот, кто собирается покончить с собой, не исчезает в разгар собственного медового месяца, прихватив ноутбук и полный чемодан вещей.

А ведь я даже не заикнулась о самоубийстве. Но теперь это слово прочно засело у меня в голове.

…Так больше не может продолжаться… Женщина-полицейский смотрела на меня с таким выражением, что было понятно без слов, о чем она думает: «Я общаюсь с тобой только потому, что ты англичанка, блондинка и, скорее всего, чокнутая».

А потом она еще раз прочла записку вслух, словно думала, что я могла ее забыть. Положив лист бумаги на стол перед нами, женщина-полицейский похлопала по нему своей ручищей и изрекла:

– Милочка, вас бросили.

Остальные события слились для меня в сплошную полосу: поспешные сборы, попытки мыслить ясно и перебронировать билеты на самолет, вынужденное шестичасовое ожидание в Лос-Анджелесе и не отложившийся в памяти полет домой. И возвращение сюда, в пустоту…

Кажется, мне надо вставать и идти на работу. Солнце уже заглядывает в наши голые от пола до потолка окна. Но я лежу неподвижно, ощущая его тепло на вытянутой руке и какую-то собачью усталость; у меня просто нет сил пошевелиться. По радио какой-то мужчина рассказывает о том, как он избавился от кротов у себя на лужайке:

– Знаете, что я сделал? Пошел в гараж, зажег фальшфейер и выкурил эту живность.

Нам с Джастином эта история наверняка показалась бы смешной. От громоподобного эха его отсутствия у меня перехватывает дыхание.

В дýше я никак не могу отрегулировать подачу горячей и холодной воды и не сразу соображаю, что следовало бы сделать это прежде, чем залезать в кабинку. Я стою, то обжигаясь кипятком, то промерзая до костей, беспомощно кручу ручки, и у меня не получается повторить то, что я машинально проделывала раньше. Единственное, что я знаю совершенно точно, – я превратилась в уменьшенную копию самой себя. Провалилась под пол до самых ребер. Еще никогда я не ощущала себя такой бесплотной. Думаю, это происходит потому, что стоит мне подумать о еде, и я вижу сочащуюся жиром пиццу в Международном аэропорту Лос-Анджелеса; аппетит у меня тут же пропадает напрочь. Я вспоминаю, как меня затошнило, едва я взялась за нее. А потом… стремительный рывок к туалету. Я едва успела туда вбежать. Меня вырвало, прежде чем я добралась до раковины. Люди останавливались и смотрели на меня. А рядом застыл невозмутимый уборщик со шваброй на длинной рукоятке: он видел и не такое.

Джастин меня бросил. И бесследно исчез.

У меня возникло ощущение, будто вместе с пиццей меня стошнило и им заодно.

Я тупо смотрю на бутылочки со средствами по уходу за волосами, выстроившиеся в ряд на полочке. Какая из них – шампунь? Я вдруг понимаю, что не могу прочесть надпись на этикетке. Меня охватывает паника. Как я могла даже думать о том, что смогу выйти на работу? Видеть людей. Вести себя как обычно. Разговаривать о медовом месяце. Лгать. Притворяться. О том, что со мной случилось, никто не должен знать. Когда Джастин вернется, я хочу, чтобы все у нас стало как раньше – разумеется, после того как я изобью его до полусмерти. И если сейчас я ничего никому не скажу, то не поставлю в неудобное положение наших знакомых и никто не узнает, что мой муж, пусть и ненадолго, сошел с ума. У меня по рукам бегут мурашки. Спину холодит страх. И как, скажите на милость, я смогу все это провернуть?

Впрочем, если подумать здраво, о чем меня будут спрашивать?

Как прошел ваш медовый месяц?

Замечательно.

Больше ведь никто ничего и знать не захочет о чужом отпуске, не так ли?

Я выдавливаю на ладонь струйку шампуня. В голову мне приходят бесчисленные вопросы; я откидываю волосы назад и застываю в таком положении. Как могло получиться, что я ни о чем не подозревала? Не изменился ли Джастин в последнее время? Не был ли рассеян или угнетен? Не выглядел ли он усталым или больным? Не перестал ли радоваться жизни? Принося брачные обеты, не выглядел ли он так, будто ему выкрутили руки, заставляя на мне жениться? Как человек, который передумал.

Нет.

Или же я чувствовала себя настолько счастливой, что попросту не замечала, что Джастин несчастен?