Молодой журналист что-то поспешно черкает в блокноте. Давая интервью, я всегда опасаюсь наткнуться на кого-то, кто знает больше меня, хотя подобное едва ли возможно. Обычно все журналисты одинаковы: молодые, впечатлительные и неподготовленные, получившие задание осветить большую выставку, первую в истории района; в сущности же, им нужно разместить лишь несколько слов на странице к двум часам пополудни.

– Здесь представлены работы двух классиков американской живописи середины двадцатого века. Эндрю Уайета, который прославился изображением провинциального быта и окружающей природы, сумев обнажить в ней невысказанные чувства простых людей. И Эдварда Хоппера, обладавшего поразительной способностью демонстрировать монументальную драму людей, не занятых созданием чего-либо выдающегося или хотя бы достойного внимания.

Журналист делает паузу, кивает и вновь принимается что-то записывать. Вопросов нет, и я продолжаю:

– Глядя на работы Уайета, мы испытываем сладостную горечь от знакомства с вещами, исчезнувшими безвозвратно. У зрителя часто возникает ощущение, будто с течением времени мы утратили нечто важное; мне кажется, что прошлое было чуточку лучше настоящего. – Собственные слова заставляют меня на миг задуматься. Журналист внимательно смотрит на меня, ожидая продолжения. – Вот почему выставку «Настроение и память» следует считать необычной, потрясающей. Она дает нам возможность проникнуться загадочным уединением и созерцательностью, изображенными на картинах.

Интересно, журналист хоть что-нибудь понял? Мы говорим с ним уже двадцать минут, но я не уверена, что он уразумел хотя бы половину сказанного. Лучше бы я написала статью вместо него. Джастин называет меня перестраховщицей.

Я всегда думала, что есть нечто волшебное в легкости, с которой искусство вдохновляет окружающий мир двигаться дальше, в увлеченной безмятежности, которая и позволяет нам уловить биение времени. Глядя на впечатляющую, повергающую в трепет картину, вы буквально забываете об остальном; вы подсознательно освобождаете место у себя в голове для небытия, доставляющего удовольствие.

Изучать искусство я начала почти случайно – мне нужно было получить ученую степень. При этом я не испытывала склонности к чему-либо конкретному, а этот курс показался мне чуточку менее скучным, чем большинство остальных. Подав заявление, я с удивлением обнаружила, что меня приняли. А в эту галерею я попала благодаря нескольким не связанным между собой событиям. Мне повезло, поскольку я поняла, что такая работа как раз по мне. Процессия посетителей, медленно передвигающихся по галерее, негромкий гул их голосов представляются мне чем-то средним между йогой и гипнотерапией. Мне нравится воображать, будто я живу в мире, созданном художником на холсте. В смысловом наполнении картин Хоппера, сюжет которых на первый взгляд кажется лишенным событий, или в пугающе чарующем изображении жизни обитателей Мейна Эндрю Уайетом есть нечто захватывающее. Нечто неуловимое, таящееся под покровом простого быта. Оно притягивает меня, играет со мной и не отпускает.

– Какая из картин производит на вас наиболее сильное впечатление? – ни с того ни с сего спрашивает журналист.

В тот же миг мой телефон издает короткое «ту-ту» – пришло текстовое сообщение.

Жилка у меня на шее начинает биться чаще, словно пойманная в клетку птица. Телефон лежит слишком далеко от меня, на рабочем столе, и я не могу увидеть экран. Тем не менее я напрягаю зрение… но все напрасно.

– «Мир Кристины» Уайета, – отвечаю я. – Мистико-чувствительный портрет девушки-инвалида в розовом платье. Кристина в поле; она едва ли не ползком пробирается к дому, стоящему вдалеке. – Я придвигаю журналисту по столу брошюру, на обложке которой изображена картина. Телефон вновь издает двойной короткий зуммер, привлекая к себе мое внимание. – Полотно состоит из трех частей: земля, девушка, фермерский дом. Тем не менее в нем живет какая-то чудовищная трагедия или невероятно сильное желание, которое хочется разгадать зрителю. И мне в том числе. Кажется, что нужно узнать кое-что о другом человеке, дабы лучше понять себя.

Журналист улыбается. Однако я вижу на его лице отсутствующее выражение человека, потерявшего интерес к предмету беседы. Он больше ничего не записывает. Интервью заканчивается ровно через полчаса, которые я для него выделила.

Журналист еще не успевает выйти за дверь, как я бросаюсь к телефону.

Но оказывается, что это – всего лишь счет от моего мобильного оператора и уведомление о том, что у меня есть еще сотня бесплатных текстовых сообщений в следующем месяце.

Дождь барабанит по стеклам «Траттории Леонардо». Я сижу напротив своей подруги Салли за маленьким столиком; из окна виден Королевский театр. Три или четыре седовласых официанта-итальянца бойко обслуживают зал, разнося гигантские пиццы, тарелки с макаронами и полные бокалы домашнего вина – ленч, пользующийся популярностью. Мне всегда было интересно, почему итальянцы выбрали Ньюкасл для того, чтобы открыть здесь свои ресторанчики. Ведь в Англии наверняка имеются края потеплее, которые напоминали бы им о родине. Наш столик обслуживает молоденькая местная девица с пышными формами; с ее лица не сходит озабоченное выражение.

Несмотря на недавнюю решимость не говорить никому ни слова о случившемся, едва увидев свою подругу, я поняла, что больше молчать не в силах.

Не думаю, что во время моего рассказа Салли хотя бы раз пошевелилась. По-моему, она даже забыла, как дышать. Но вдруг она приоткрывает рот. Я ловлю на себе взгляд в упор глядящих на меня изумительных зеленых глаз, окруженных морем веснушек, и невольно понимаю, что очарована ее реакцией.

– Ты, наверное, шутишь, – говорит Салли, вновь обретя дар речи. – Боже ты мой! Вот ублюдок! Элис… – Она закрывает рот и нос ладонями и приглушенно охает.

Я вдруг понимаю, что трясу головой, а моя рука крепко сжимает край тонкой скатерти, свисающей со стола.

Ублюдки. Именно так мои одинокие подруги величают своих получивших отставку приятелей, с которыми когда-то состояли в близких отношениях. Но применительно к Джастину это выражение представляется мне нелепым – нечто вроде ошибочной идентификации личности.

К тому моменту как официантка возвращается к нашему столику, на лице Салли все еще написано изумление; мы заказываем то же, что и всегда, даже не заглядывая в меню. Девушка вновь уходит и, тут же вернувшись, ставит на столик свежую фокаччу и масло; ее рука осторожно движется между нами, как будто внутренняя антенна официантки уловила всю серьезность нашей беседы.

– Но почему он так поступил? Как ты думаешь? – спрашивает Салли, как только девушка вновь оставляет нас одних.

Я не верю своим ушам – оказывается, я все-таки способна обсуждать случившееся, хотя и чувствую себя при этом посторонней. Мне кажется, что все это происходит не со мной, а с нашей общей, отсутствующей подругой, которая мне нравится, но счастье и благополучие которой отнюдь не являются для меня предметом первостепенной заботы. Поскольку сказать мне нечего, я ограничиваюсь тем, что пожимаю плечами.

– Честно, понятия не имеешь?

– Да, – говорю я, – ни малейшего, – и смотрю на чудесные волосы Салли, доходящие до плеч – не каштановые, но и не золотистые, – на веснушки у нее на груди и золотой медальон, расположившийся строго по центру выреза ее блузки.

Лицо подруги расплывается у меня перед глазами. Мне даже приходится отвести взгляд, чтобы вернуть ему прежнюю четкость. Я смотрю в дальний угол зала, внезапно замечая вещи, на которые раньше не обращала внимания: вращающийся прилавок-витрину с засохшими сладкими ватрушками, шоколадным кексом и тарелочкой с тирамису, выглядящими чуточку аппетитнее; а еще большой и чудесный плакат с изображением побережья Амальфи, один вид которого вызывает у меня отстраненные воспоминания о нашем медовом месяце или, точнее, о тех временах, которые сейчас можно было бы назвать идиллией.