На меня лавиной обрушиваются сомнения и вопросы – бесконечные вопросы, – но они кружатся перед моим внутренним взором, как точки, не в силах соединиться в единую картину; я не могу осмыслить их и заставить сложиться в ответ. Я сползаю по стене и сажусь на корточки, глядя на сливное отверстие. Капли воды ударяются о мои колени и веером брызг разлетаются в стороны; ноги быстро затекают. Шампунь попал мне в глаза, и их щиплет. Я пытаюсь протереть их ладонями. Возьми себя в руки! В ушах у меня звучит эхо суровой маминой любви. А потом на ум приходит какое-нибудь дерьмовое изречение о мужчинах. Ох уж эти мужчины! Это ведь они всегда нас подводят. С тех пор как отец нас бросил, мама демонизировала мужчин. Наверное, именно в тот день она и стала самой язвительной особой, которую я знала.

Выйдя из душа, я пытаюсь вытереть волосы полотенцем, но руки у меня будто налиты свинцом. Тупо смотрю на свой мобильник, лежащий на тумбочке. До сих пор я как-то не замечала, что телефонное молчание способно причинять такую острую, гнетущую боль. Сколько раз я набирала номер Джастина? Сколько текстовых сообщений ему отправила? Сколько писем послала по электронной почте, но ни на одно из них так и не получила ответа и даже уведомления о прочтении. Я гляжу на телефон так, будто он сейчас подпрыгнет и набросится на меня, однако потом все равно смотрю на экран, на тот случай, если мой мобильный звонил, а я не слышала.

На кухне я собралась было приготовить себе чай, однако потом решила, что эта задача по плечу лишь Гаргантюа. Опустить пакетик в чашку… Налить воду в чайник… Из раковины омерзительно воняет, но разве мне теперь есть дело до запахов? Я заторможенно стою посреди кухни, а чайник тем временем начинает пробуждаться к жизни; уголком глаза я вижу его синий огонек, однако потом не выдерживаю, сдаюсь и возвращаюсь в спальню. Телефон по-прежнему лежит там, где я его оставила, и я набираю ее номер.

– Луиза… Привет. Это Элис.

Сердце у меня бьется часто-часто. Джастин наверняка сообщил своей секретарше о том, где находится. Раньше я шутила, что, если мы с ним окажемся в спасательной шлюпке и она начнет тонуть, Джастин сначала вышвырнет меня за борт к акулам, а потом уж возьмется за своих клиентов. Разумеется, это было неправдой. Тем не менее в ответ он всегда улыбался своей задорной, заразительной улыбкой, расплывавшейся от уха до уха.

– Почему ты так плохо о себе думаешь? – спрашивал Джастин.

Хороший вопрос.

– Джастина случайно нет поблизости? – спрашиваю я, изо всех сил стараясь говорить спокойно и уверенно.

Никто ни о чем не должен знать.

Но я улавливаю в собственном голосе опасение и неуверенность; я боюсь как положительного ответа, так и отрицательного. Такое же чувство возникало у меня всякий раз, когда я пыталась расспросить маму о своем прошлом. Стремление узнать. Право на информацию. Злость из-за того, что приходится об этом просить. Противоречивый порыв: облегчить душу и при этом замкнуться в себе.

В трубке – зловещая пауза, после чего секретарша Джастина, со своим акцентом вечно изумленной уроженки Северо-восточной Англии, восклицает:

– Элис! Привет! Э-э, нет. Джастина нет в офисе. Ни за что бы не подумала, что вы всерьез рассчитывали его тут застать.

«Она все знает!» – думаю я. Но потом мысленно добавляю: «Нет, это невозможно».

– Скорее всего, он еще не доехал, – запинаясь, бормочу я. – Странно, но я никак не могу дозвониться ему на мобильный.

Хотя ничего странного в этом нет. Луизе наверняка известно, что, когда Джастин за рулем, он никогда не отвечает на звонки. Мой муж был педантом, это касалось многих вещей, которые зачастую не отображаются на моральном радаре обычного тридцативосьмилетнего мужчины. Он всегда уступал место женщинам в поезде, причем не обязательно только пожилым или беременным. Никогда не пытался пролезть без очереди, даже если бы человек, стоящий впереди, не стал возражать. Как-то Джастин признался мне, что ни разу не солгал намеренно.

– Элис, у вас все о’кей? – Луиза, похоже, искренне встревожена.

– Конечно. Все в полном порядке. – Я смотрю на голубую рубашку с короткими рукавами, краешек которой выглядывает из корзины для грязного белья, и никак не могу понять, почему один только вид одежды Джастина вызывает у меня чувство собственной неполноценности. – Не могли бы вы попросить его перезвонить мне, как только он появится?

– Хорошо, конечно! Непременно передам вашу просьбу. Но вот в чем дело… Я была уверена, что вы об этом знаете. Джастин некоторое время будет работать дома. Я имею в виду, именно так он сказал, когда звонил сегодня утром.

Земля уходит у меня из-под ног.

– Он вам звонил?

Но ведь я ожидала, что он свяжется с Луизой. Почему же эта новость представляется мне самой ужасной из всех, что я слышала? Почти такой же ужасной, как известие о его смерти.

– Да, звонил. Примерно час назад.

При этом известии голова у меня идет кругом. Джастин звонит своей секретарше, но игнорирует жену.

У меня подгибаются ноги; впрочем, я и так уже сижу.

– Вот как… все в порядке. Прошу прощения. Я забыла. Джастин действительно говорил мне об этом. Но я по своему обыкновению пропустила его слова мимо ушей. – И тут мне приходит в голову: а почему Луиза не спрашивает меня о том, как прошел наш медовый месяц? Не потому ли, что Джастин ей уже все рассказал? – Сейчас я на работе… – А не догадывается ли она, что я нагло обманываю ее, и не представляется ли ей наш разговор нелепым и оскорбительным? – Я перезвоню ему домой.

Нажав кнопку отбоя, я застываю в оцепенении после только что состоявшейся беседы, вслушиваясь в странный, гипнотический шум крови в ушах, который затягивает меня, будто в водоворот, и лишь спустя некоторое время вспоминаю, что неплохо было бы одеться.

Джастин будет работать дома.

Я подхожу к гардеробу, но вместо того, чтобы достать оттуда юбку, тупо смотрю на бесчисленные рубашки, брюки, куртки и костюмы Джастина, в безупречном порядке развешанные по цветам, а также на его обувь, столь же безукоризненно выстроенную в ряд. Вещи, которые рано или поздно ему понадобятся. Это обязательно произойдет.

А значит, Джастин за ними вернется.

Я окунаюсь в серое утро, по своему обыкновению выйдя из метро за одну остановку до галереи, чтобы остальной путь пройти пешком. Именно их я любила больше всего на свете (до того как у меня появился муж, бросивший меня через пять дней совместной жизни) – эти двадцать минут наедине с собой по пути на работу и обратно; они походили на книжный форзац, который соединял один день с другим. Но сегодня выяснилось, что под обложкой скрывалась пустота. Я перехожу через дорогу, не обращая внимания на рев автомобильного клаксона и на человека, который, высунувшись из окна, орет на меня:

– Смотри, куда прешь, дура чертова!

Каблуки моих туфель стучат по брусчатке Грей-стрит. Я отчетливо слышу этот звук, он заглушает прочий шум, и я тону в размеренном ритме. Час пик продолжает бурлить вокруг меня, вот только кто-то отключил звук. Мастеровой, сидящий в белом фургоне, роняет: «Отличные ножки!»

Раньше я бы непременно улыбнулась. Разве можно устоять перед комплиментом? Но теперь перед моим внутренним взором вдруг снова всплывает записка Джастина; сердце и ноги останавливаются. Я совершил ужасную ошибку. Так больше не может продолжаться; нужно прекратить это ради всех нас. Прости меня.

Мимо скользят автомобили; люди обходят меня, а я стою столбом посреди улицы, словно застряла во временной петле. Я перечитываю эту записку вновь и вновь, пока слова не начинают расплываться и накладываться друг на друга. Но раньше я кое-чего не замечала. В записке ведь не сказано «ради меня» или «ради тебя», или «ради нас обоих».

Очевидно, в этом уравнении имеется еще одно неизвестное.

– Реализм – коварное слово. Художник задает дискурс, а мы должны наполнить картину содержанием.