- Будьте добры, вашу руку... Нет, пульс хорошего наполнения. Все это следствие нервного возбуждения. Успокойтесь, постарайтесь уснуть. Вообще больше спите, ну хоть лежите с закрытыми глазами.

- А нет ли у вас какой-нибудь книжоночки?

- Книги? Откуда же?

- Но ведь это же советский госпиталь? - Эти слова Ланская произнесла капризным тоном, будто сейчас за ними могло последовать: «Я буду на вас жаловаться в горздрав». - Но все-таки пусть поищут и принесут какую-нибудь книгу.

Вот черт послал пациентку! Целый день злилась на эту Ланскую, но вечером настроение улучшилось. Вернулась Зинаида. Нашлась. Пришла. Да не одна. С нею две женщины с «Большевички» - какие-то ее соседки или подружки. Притащили на санках целый ворох мужской одежды. Как уж они это все насобирали, какие слова убеждения нашли? Как люди, сами находящиеся на грани голодного умирания, отдавали им эти костюмы, пальто, валенки своих мужей, этого я не знаю.

Какая-то старуха, у которой и сыновья и внуки были в армии, будто бы даже сказала им: «Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец». И отдала все, что у нее было мужского: «И моим, может, кто-нибудь поможет».

Я все-таки не верю, что все эти вещи, - а среди них есть и хорошие, ценные, - дарились с такой фаталистической бездумностью. Нет, конечно. Но как бы там ни было, большинство наших, лишенных обмундирования, теперь кое-как одеты. Для остальных Зинаида и ее подруги обещают собрать в ближайшие дни. Сдав одежду, женщины быстро ушли. Зинаида улеглась спать, прижимая к себе Раю.

Так они сейчас и спят в обнимку...

В эту ночь и я отлично выспалась. Встала свежая, и даже неприятная новость - не вышел на работу Наседкин - не очень огорчила меня. Мы с Антониной быстро кончили обход, благо не было случаев, требовавших особого внимания. А потом вдруг узнали: Наседкина схватили гитлеровцы.

Об этом нам рассказала его жена. Прибежала в полдень, простоволосая, испуганная, с опухшим от слез лицом. Прибежала, схватилась за сердце, упала на клеенчатую кушетку и выговорить ничего не может. Несколько минут Мария Григорьевна и тетя Феня хлопотали около нее, прежде чем услышали: «Моего Аристархыча немцы взяли». Потом узнали подробности. Подъехал грузовик, вломились в дом два эсэсмана и русский полицай. Русский спросил: «Ты Наседкин?» Тот ответил: «Я». - «Пошли». Иван Аристархович как раз собирался на работу, был уже в пальто и чемоданчик держал в руках. Так, с чемоданчиком, и забрали в машину. И проститься не дали. Успел только шепнуть: «Веру предупреди».

Я так растерялась, что не сразу даже и нашла что сказать убитой горем женщине. Потом представила себе нашего Ивана Аристарховича с его моржовыми усами, с его покашливанием там у них, в гестапо, и разревелась самым глупым образом. Сидели на кушетке, обнявшись, и плакали, а тетя Феня отпаивала нас валерьянкой и все шептала:

- Ничего, люди с лихостью, а бог с милостью. Ничего, ничего... А какие они, эти гестаповцы, люди? Какой тут, к черту, бог?

Валерьянка все-таки подействовала. Я кое-как привела себя в порядок, заставила заняться делом - осматривала больных, выслушивала, выстукивала, давала назначения. Не знаю уж, как это у меня получалось, потому что думала я только об Иване Аристарховиче. Ведь не могли же его взять только за то, что он отказался работать в этом их бургомистрате? Так почему же? Не коммунист, не военный, коренной русак, никакой общественной деятельностью никогда не занимался. Так что же? В остарбайтер он не годится - ему за шестьдесят. Да тех они просто хватают на улицах. Взят как заложник? Если так, могут схватить и меня.

И тут разом вспомнился и «бефель», и то, как я его нарушала и нарушаю, и этот пенснешник на дамских каблуках, его крысиные глаза за круглыми толстыми стеклами. Вдруг показалось, что петля уже сжимает мне шею, и я рывком расстегнула ворот кофточки... Потом мне стало стыдно - нельзя же быть такой трусливой. Опять заставила себя заниматься делами, и опять Наседкин не шел из головы. А может быть, его взяли в связи со вчерашними взрывами в офицерском клубе? Ну да, ну да. Они, наверное, сейчас в панике, ну и схватили первого попавшегося. Если так, легко доказать, что он не мог иметь к этому никакого отношения. Они с женой были у нас на елке. Все мы можем это подтвердить. Весь день я избегала подходить к Сухохлебову. Он сегодня какой-то мрачный, отчужденный. Но с этой мыслью я, конечно, побежала к нему и все ему изложила. Он только усмехнулся:

- Подтвердить! Кто будет спрашивать наши подтверждения? Разве в таких случаях их интересует истина?.. Будем надеяться, что хоть госпиталя это не коснется.

Больше он ничего не сказал. Но лицо у него было очень тревожное. Заснуть я не могла. Снова пришлось принимать двойную дозу снотворного.

Каюсь, Семен, - слишком часто я прибегаю к наркотикам. Но что поделаешь: такова жизнь. Кто это сказал? А? Кто выдумал это оправдание любого малодушия?

Утром, проснувшись, взвесив все на свежую голову, решила - пойду в комендатуру. Добьюсь приема у коменданта. Попробую его убедить. Он нацист, но что-то человеческое в нем осталось же. У меня крепкий довод: сами же они называют меня шпитальлейтерин, черт возьми. Стало быть, все-таки признают. А одна разве я справлюсь? Не может госпиталь остаться без врача.

Видел бы ты, Семен, как наши переполошились!

- Да бог с вами, Вера Николаевна, как же это по своей воле лезть в пещь огненную! - всплеснула руками тетя Феня.

- Бесполезно это, - хмуровато произнесла Мария Григорьевна. - Ему не поможешь, а вы сами в очередь на арест встанете. И на наш след их наведете. Нельзя вам ходить.

Должно быть, она успела сообщить об этом Сухохлебову. Он поднялся и сам приковылял ко мне в «зашкафник».

- Осмотрите меня, пожалуйста, что-то очень болит спина.

Но спину смотреть не дал.

- Вам не следует этого делать, доктор Вера. Слышите! - сказал он строго.

Но я не Мудрик и не Антонина. Меня не убедишь этими командирскими интонациями. Ведь дело идет о судьбе, может быть, о жизни человека. Отличного человека.

- Нет, я так решила. Я пойду. Это мой нравственный долг. Моя обязанность.

- Обязанность? Ваша обязанность - быть здесь... Оттуда вы сейчас можете не вернуться.

Чудак! Неужели он думает, что мне самой это не приходило в голову? Но ведь если им понадобится увеличить число заложников, они великолепно приедут за мной и сюда. Нет, я пойду.

- Нелепость. Это не поможет Ивану Аристарховичу. - Широко поставленные глаза Сухохлебова пристально смотрели в упор из темных впадин. Будто гипнотизировали. - Подумайте, госпиталь может остаться без начальника. Восемьдесят больных без врача.

Почему так тревожно смотрят эти глаза? Мне кажется, в них не только беспокойство, но и ласка. Как-то потеплело на душе. Но почему-то, вопреки его настоянию и доводам, я начала верить, что затея не так плоха. Мой поход может иметь успех.

- Он пришел к нам в такую минуту, мы не можем его бросить.

- А дети?.. У вас двое детей.

- Да не мучьте меня, Василий Харитонович! - кричу я. - Неужели вы не понимаете: я иначе не могу...

- Вы Дон-Кихот в юбке, - произносит он и устало говорит: - Ну, посоветуйтесь, по крайней мере, с этой вашей... Анной Карениной, что ли... Она их лучше знает.

Тетя Феня, это наше Совинформбюро, уже раззвонила о моем намерении по палатам. Раненые ничего мне не говорят, но смотрят на меня, как на сумасшедшую. И ребята уже знают. Домка, наблюдая, как я одеваюсь, смотрит даже с иронией. Сталька, наоборот, напутствует:

- Ма, ты им приложи горчичник, чтобы помнили... - И вдруг изрекает: - А тебе идет эта косынка. Надень ее обязательно. - Ив этих словах я отчетливо слышу интонацию Ланской. Вот уж кто у нас оправдывает пословицу «с кем поведешься, от того и наберешься», так это наша дочка.

Милая ты моя лисичка! Ты больше, чем все, должно быть, понимаешь, что мамка-то твоя действительно может не вернуться, и стараешься ее вооружить единственным оружием, которое может быть ей полезным. Я говорю ребятам как можно спокойнее, стараясь не отрывать взгляда от своего отражения в темном стекле шкафа: