- М-да... Не спят люди. А мы вот валяемся, как чурки худые. Вера вон и вовсе запретила на волю вылезать. Лежим, а люди бьются... Тоска!

- Ну что ж, вали в Германию. Там развеселят. Они вон, Иван Аристархович говорил, опять вчера целый табун наших на Ржаву погнали... Нет, кто-то их сегодня там поздравил: гут морген, дядя фриц!

Ну, кажется, и последние уснули. Отовсюду выступили привычные ночные звуки, разноголосый надсадный храп, постанывание, судорожное скрипение кроватей. Обычно ухо их как-то и не воспринимает, но сегодня я слышу даже, как у входа поскрипывает от ветра дверь... Растяпы, позабыли опустить засов... Ну что ж, пускай. Говорит же тетя Феня - голому разбой не страшен... И вдруг среди этих ночных звуков я различаю басовито произнесенную фразу: «Ничего, ничего, брат Василий, теперь недолго... продержимся... Ничего...» Сухохлебов. Койку его не унесли. Он рядом и, по обыкновению, разговаривает сам с собой.

Тут я уснула. А проснулась от скрипа дверного блока и голоса тети Фени.

- А ты тихо, тихо, спят же наши пациенты, - урезонивает она кого-то. - Ступай с богом на цыпочках, приляг на мою койку, отдыхай... А то как раз наведешь на нас гармана: на мед - осы, а на шум - злые люди.

- Отскочи, старая. - Я сразу узнала и голос и интонацию. - Отскочи, у Мудрика сегодня, может быть, главный день жизни.

- Володенька, всех разбудишь, Вера Николаевна тебе покажет!

- Вера Николаевна... Доктор Верочка...

Он явно пьян, Мудрик. Выйти или обойдется без меня? Лучше без меня. Вон уж слышится и умиротворяющее гудение сухохлебовского баса.

- Товарищ полковник... Нет, вы послушайте, товарищ полковник, как все... Гала-представление, фейерверк, световая феерия. Разрешите доложить.

Теперь голос его слышали, наверное, в самой дальней палате. Какая-то возня. Должно быть, он толкнул тетю Феню. Слышится ее обиженное:

- Что же ты сделал, бессовестный, креста на тебе нет? Это как же ты посмел?..

Нет, без меня, видно, не обойдется. Выхожу. Мудрик без шапки. Бинт на ноге размотался, волочится по полу. Стоит у койки Сухохлебова и по-лошадиному сверкает белками глаз. На заросшем лице какое-то бешеное торжество.

- А, доктор Вера! С праздничком, доктор Вера!

Я беру его за руку.

- Тихо, Володя, люди спят.

- Тихо? А я не могу тихо. Сегодня Мудрику тишина не показана...

- Ну, я прошу вас.

Но он, сверкнув зубами, кричит:

- Отскочи, доктор...

Сунул руки в оттопыренные карманы. Я отпрянула, но из карманов появились две бутылки с конь-яком.

- Га! Испугались? Напиток!.. Сам Наполеон не брезговал.

И, как когда-то гранаты, бутылки эти, перевёртываясь, полетели к потолку... Нет, нет, Вера, спокойно, ничего особенного... Что ты знаешь о жизни этого странного парня? Мы-то видим от него только хорошее. Спокойно! Вон с какой любовью смотрит на него Сухохлебов. Бутылки летают вверх, переворачиваются, возвращаются в ловкие руки. А когда Мудрик, как истинный жонглер, подбадривает себя гортанным «ап», они, кувыркаясь, летят к самому потолку. Антонина уже тут. Сияет, как солнышко, в рыжей пене своих волос. Вместе с ним кричит это «ап» и радуется какой-то его, непонятной мне, радости.

Но вдруг Мудрик толкнулся о кровать, неверное движение - и одна из бутылок с треском разбивается об пол. Возникает аромат коньяка, каким меня угощала Ланская. Мудрик Сконфужен. Он смотрит на Антонину и виновато бормочет:

- Ломанул дров... Зато там сработал школьно, все в яблочко...

- Старшина Мудрик! - как-то по-особенному, по-военному произносит Сухохлебов. И есть в его интонации что-то такое, отчего Мудрик подтягивается и берет руки по швам.

- Слушаю, товарищ полковник.

- Ступайте отдыхать. - Он произносит это тихо, дружелюбно, но Мудрик ставит на тумбочку уцелевшую бутылку, будто выполняя команду «шагом арш», покорно шагает к выходу. Уже из-за двери мы слышим его осторожное «фю-фю-фью-у-у!» - и Антонина уже бежит мимо, накидывая пальто.

Сухохлебов останавливает ее:

- Антон, посмотрите за ним. Не давайте ему пить.

- Будет сделано, товарищ полковник, - отвечает та и посвистывает: - фю-фю-фью-у!

Ребята, конечно, не спали и даже не притворялись спящими.

- Что это с ним, отчего он такой? - спрашивает Домка.

- Не знаю, сынок. Спи... Выпил, наверное.

- Не, что-то еще.

- Ладно, ладно, не мешай мне спать.

И вдруг Сталька огорошивает меня вопросом:

- Ма, а кто лучше, Мудрик или дядя Вася?

- Молчи, не мешай спать.

- А я не мешаю, ты все равно не спишь. Я вижу.

- Скверная девчонка, вот встану и отшлепаю тебя.

- Не отшлепаешь... Дядя Вася говорит: раз ты сердишься, значит, ты не прав...

Вот ночка-то! Соскочила с кровати, босая побежала к нашей аптечке, достала таблетку веронала. Когда я вернулась, Сталька уже спала.

И действительно, ночка! Не успел веронал сделать свое дело, как кто-то начал трясти меня за плечо. Мария Григорьевна. Она в нижней рубашке. Седые космы свисают на лицо. Я никогда не видела нашу аккуратную сестру-хозяйку такой растрепанной и взволнованной.

- Вера Николаевна, немцы!

Я мгновенно вскочила. Стала одеваться. Из-за шкафов доносились возбужденные голоса. Ну что же, должно быть, пришел мой час. Посмотрела на ребят. Хоть бы их не коснулось. Сталька чего-то заурчала, обхватила ручонкой мою шею. Домик таращил сонные глаза.

- Кто там, ма?

- Если что, если меня... Ты мальчик большой, понимаешь... Идите к деду... Слышишь, сейчас же к деду.

- Вера Николаевна, поскорее, - злятся.

И действительно, чей-то знакомый голос, чей - я сразу не поняла, произнес:

- Доктор Трешникова.

Спокойно, Верка, спокойно! С ними ведь как с душевнобольными: как можно уверенней и спокойней, что бы они ни говорили, что бы ни делали. У выхода натолкнулась на этого фон Шонеберга.

- Доктор Трешникова, ваши соотечественники совершили гнусное преступление, - отчеканил он на своем дистиллированном и потому противном, как дистиллированная вода, русском языке. - Злоумышленник, проливший в эту праздничную ночь благородную нордическую кровь, будет отыскан и наказан со всей строгостью...

Что происходит? Полно офицеров. Носилки. Кто-то на них лежит, прикрытый чистейшей простыней. У носилок Толстолобик. Шонеберг - человек с подбородком, прячущимся в воротник мундира, сверкая толстым пенсне, отстукивает фразу за фразой:

- Из-за происков мирового еврейства пострадала прекрасная русская женщина. Германские врачи оказали ей помощь. Примите ее на дальнейшее лечение.

Инстинкт врача, должно быть, все-таки сильнее страха. Я бросаюсь к носилкам. Поднимаю простыню. Ланская! Ее красивая голова как бы погружена в тюрбан бинтов. Прическа рассыпалась. Толстая светлая коса, переброшенная из-за плеча, лежит на груди. Лицо, глаза, губы хранят явные следы грима.

- Что с ней? - спрашиваю у Толстолобика. Он не слышит или не понимает.

- Она ранена осколками гранаты. Эти звери, эти фанатики... - вмешивается Шонеберг.

- Ее осматривал опытный врач?

- О да, конечно, ей оказана квалифицированная помощь.

- Менять повязку не надо? - спрашиваю я у Толстолобика и требую у этого «фона»: - Да переведите же. это чисто медицинский вопрос.

- Мне незачем быть переводчиком. Я магистр медицины, - отвечает тот и, презрительно покривив яркие губы, снимает и тотчас же сажает на нос свое пенсне.

- Да, фрау Ланской оказана квалифицированная помощь, но дальнейшее попечение о ней, к нашему великому сожалению, мы вынуждены передать вам. Мы не имеем права держать в военном госпитале штатских лиц, да еще неарийского происхождения. Могу я узнать, почему вы задали свой вопрос о повязке?

- Отличные бинты. У нас таких нет. Мы стираем бинты и вату по нескольку раз.

- Ах, вон как!

Он приказывает что-то солдату или санитару, - словом, одному из тех, кто внес больную. Тот исчез в дверях и вернулся с толстой санитарной сумкой.