— Слушай, Ява, а может, признаться… И отдать ему аппарат, а то, знаешь… А?

Он все же был трус, этот Антончик Мациевский. Я не мог говорить, так как еще не справился со своей слабостью. Только отрицательно замотал головой.

— Как хочешь. Мне-то что… — пожал плечами Антончик. — Я просто хотел, как тебе лучше. А то ведь знаешь…

Это он намекал, что аппарат своровал я и мне отвечать, а его, мол, хата с краю. Вот что!..

Павлуша бы так никогда не сказал.

Я посмотрел на Антончика, как на какую-нибудь паршивую козявку, и процедил:

— Если ты такое дрейфило, так я могу и один.

Тот замахал руками:

— Ну чего ты сразу! Какой горячий! Уж и слова сказать нельзя. Это я просто так. Мы же завтра с утра и отдадим, и все… Это Карафолька, дрейфило, паникует… Где встретимся?

— Возле клуба, в одиннадцать…

— Все! Ясно! Я даже ложиться не буду, чтоб не проспать… Ну, до вечера! — И он побежал к своей хате, петляя и озираясь, будто за ним кто-то гнался.

Дома дед Варава встретил меня словами:

— Тебя Гришка чего-то спрашивал, Бардадым. Сказал, как придешь, чтоб к нему зашел.

Как это часто бывает в минуту опасности, я даже не испугался. Просто все во мне напряглось, и в голове волчком завертелась мысль: что делать? Надо немедленно забрать аппарат с чердака и дать тягу из дому.

— Да-а, — безразличным тоном сказал я. — Это он собрался вечером идти на рыбалку. Ловить с фонарем. Что-то там такое; придумал, хочет попробовать.

— И лучшей компании, чем ты, не нашел? — покосился дед в мою сторону.

— А я знаю? Просто, наверно, из-за того, что лодчонка у них легкая, а помощник нужен… И чтоб весил немного и в рыболовном деле соображал…

Ой, только б не завраться! Дед мой брехню за пять километров чует. Нужно не давать ему расспрашивать, самому нужно что-нибудь спросить.

— А вы, диду, не знаете, у нас на чердаке где-то было… такое… ну… чтобы фонарь к корме прикрепить. Я вот полезу, найду…

И, не дожидаясь дедова ответа, начал быстро карабкаться на чердак. Сердце во мне болталось, как поросячий хвост. Скорее-скорее-скорее! Что, если Бардадым сейчас снова придет!

Я выхватил из-под сена аппарат, сунул его под рубаху — и вниз.

— Ой, что-то живот заболел! — скривился я, отворачиваясь в сторону, и, не давая опомниться деду, юркнул мимо него за овин, а там, пригибаясь между подсолнухами и кукурузой, на улицу — и за село, в рощу…

До позднего вечера, уж пока совсем не стемнело, слонялся то в роще, то в степи, то в кустах по-над речкой.

Я никогда еще не чувствовал себя таким одиноким. Худо мне было, ох, как худо! Я боялся всего, как трусливый заяц. Мне даже казалось, что у меня уши шевелятся, когда я, озираясь, прислушивался к малейшему звуку. Только бы не попасться кому-нибудь на глаза! И как это воры живут на свете? Ведь это не жизнь, а мука адская! Все время прятаться, ждать, что тебя вот-вот схватят, все время только и думать о своем преступлении…

Бедные воры! Несчастные люди!

Когда уже совсем стемнело я, крадучись вдоль плетня, направился к клубу. Я специально назначил Антончику это место, потому что на клубе есть часы. Нам нужно быть ровно в двенадцать. А часов у меня нет. Красть еще и часы — это уж было бы слишком!

Возле клуба безлюдно. Сегодня пятница, и ни кино, ни танцев в клубе нет. У нас кино три раза в неделю: по вторникам, четвергам и субботам, а в воскресенье — танцы. Часы показывали без пятнадцати одиннадцать.

Я забрался в кусты напротив клуба и начал ждать.

В одиннадцать Антончик не пришел.

«У него ведь тоже нет часов, ничего страшного, есть еще время», — решил я.

В четверть двенадцатого Антончика не было.

«Наверно, не может выйти из дому, ждет, пока заснут», — решил я.

В половине двенадцатого с темной улицы послышались шаги.

Он?!

— «Нас-с оставалось только тр-рое…» — вполголоса пропело из темноты. Это возвращался из чайной пьяненький Бурмило.

И снова тишина.

Без четверти двенадцать мимо клуба торопливо пробежала чья-то собака.

Антончика не было.

Вот свинья! Не пришел! Сдрейфил. Нет, Антончик — это не напарник. Как был тюлька маринованная, так и остался.

Павлуша бы не подвел.

Эх, если бы сейчас со мной Павлуша! Совсем бы другое дело…

Но ждать больше нельзя. До деда Саливона отсюда идти минут десять, не меньше.

Я вылезаю из кустов, разминаю затекшие ноги и еще с какой-то последней надеждой вглядываюсь в темноту. Может, все-таки идет Антончик… Нет, не идет.

И я трогаюсь с места.

Иду по улице и почему-то спотыкаюсь на ровном месте.

Эх, если бы сейчас со мной Павлуша! Все было бы по-другому.

И чего ему не хватало? Ведь так нам было хорошо вдвоем! Так было здорово помечтать вместе о мировой славе!.. Столько сил понапрасну потратили мы для ее достижения… И вдруг он бросил меня и пробивается к славе один. Ну разве ж это не предательство! А что, если он и вправду станет знаменитым художником? Разве это по-товарищески? Станет там каким-нибудь лауреатом, а я так и останусь дальтоником, который зеленое от красного не отличает.

Вот и сейчас. Ну куда я иду? И зачем? Фотографировать привидение! На Горбушину могилу. Смех! Поверил, что душа и разум человеческий по закону физики превращаются в привидение. И кто это сказал? Тоже мне классик выискался! Философ-теоретик! Антончик Мациевский, дрейфило и растяпа!

Какие там привидения! Никаких привидений у нас и в помине нету. Подумаешь, в Англии… Да за границей у империалистов чего не бывает? У них и ку-клукс-клан, и гангстеры, и привидения, конечно… А мы в космос раньше всех полетели и точно знаем, что ни бога, ни черта и никаких привидений нет.

Так что — может, не идти?

Эх, если б можно было!..

Ведь завтра же ребята дознаются — засмеют. И для чего же я тогда аппарат крал? Ведь Бардадым конечности из меня повыдергает.

Пойду. Известно, никаких привидений там нет, но для очистки совести пойду.

Погода испортилась. Поднялся ветер. По небу стремительно неслись клубящиеся темные тучи. И полная луна, которая еще полчаса назад освещала все вокруг, теперь едва проглядывала светлым пятном, а то и совсем исчезала.

Но я подумал, что плохая погода для привидений как раз самая хорошая. Во всех книжках они являются чаще всего в непогоду, когда дует ветер, хлещет дождь, бушует пурга.

Пригнувшись, я пролезаю между жердями и, как аист переставляя ноги (чтоб меньше шуршать), осторожно крадусь Карафолькиным огородом. Вот уже и дедова картошка.

Тихо. Все спят. Только в хате деда Саливона кто-то заливисто, с выкрутасами храпит: то густо и тяжело, как старая лесопилка, то высоко и тоненько, будто лобзиком выпиливает. Должно быть, племянник-одессит. Очень уж складно, интеллигентно, по-городскому. А из свинарника ему в тон подхрюкивает свинья. Я даже развеселился от этого дуэта. И стало мне совсем не страшно. Чего это я, дурак, боялся? Вот сейчас дойду до часовни, минут пять подожду, щелкну несколько раз часовню, чтобы ребята не сомневались, что я тут был, — и домой. Я загодя снял с объектива крышку, поставил палец на кнопку затвора. Чего там ждать пять минут? Можно и сразу щелкнуть и уходить. Вон люди уж десятый сон видят, а я, как дурак, в такую погоду (ишь какой ветер!) по кладбищу шатаюсь. Вот уж придумал! Вот учудил! Павлуша и бровью не поведет. Только хмыкнет пренебрежительно: «Подумаешь, кладбище! Очень оригинально! Как будто мы с тобой и не ходили уже раскапывать могилу запорожца, предка деда Саливона, и в Киеве в Лавре ночью не были. Постыдился бы!»

И мне действительно стало стыдно, что я на самом деле ничего оригинального-то и не придумал.

Не буду, конечно, ждать ни минуты. Дойду до часовни — и сразу назад.

Я прошел мимо свинарника, перелез через погребню и на ощупь, чтоб не опрокинуть ульи, двинулся в садик.