— Не-а!.. — сказал Павлуша, покраснев, потом повернулся и пошел прочь.

— Вот так так! Что случилось? Ну и ну! — Дед даже расстроился.

— Да они поссорились! Совсем! Уже не дружат! — выскочил Антончик.

— Э-э… Не годится. Что ж это вы? Такие закадычные друзья! Негооже! — протянул дед Саливон.

Тут уж я покраснел, повернулся и тоже пошел прочь. Только в противоположную от Павлуши сторону. Прямо через кладбище, туда, в поле, где только ветер, подальше от людей.

Ну, теперь все! Конец!

Если раньше, доказав Павлуше своими подвигами, что он, дурень, променял меня, героя, на какое-то чучело в юбке, я мог еще простить ему измену и помириться, то теперь уж нет. Потому что он при всех отрекся от меня.

Всё!

Оборвалась наша дружба, как гнилая веревка.

Всё!

Нет у меня больше друга.

Прошло несколько дней. Всего три слова, три маленьких словечка — «Прошло несколько дней…». Написал — и не видно их. Будто и не было ничего.

А как же трудно, как долго они тянулись, эти несколько дней! И долго, и тоскливо, и грустно, ну прямо как в тюрьме, в одиночной камере.

И погода, как назло, снова испортилась.

Дождь зарядил с утра до ночи. Нос из хаты не высунешь.

Сядешь у окна, уставишься на покрытый лужами двор и только слушаешь, как беспрерывно журчит в водосточной трубе вода. И так тебе плохо, что и сказать нельзя. Будто весь этот дождь — сплошные твои слезы.

До чего дошло — учебники прошлогодние перечитывать стал!

А тут еще мать сердце надрывает:

— Пошел бы хоть к Павлуше — не скучал бы так.

С этой своей работой, с этими своими общественными обязанностями она все время забывает, что мы поссорились навеки.

А там еще и отец душу выворачивает своей музыкой.

Придет с работы, вынет скрипку да как начнет пиликать жалобное, — кажется, не по струнам, а по жилам твоим смычком водит… Лучше б он уж этой скрипкой по голове меня треснул!

Наверно, впервые в жизни я понял по-настоящему, что это за беспросветная штука — полное одиночество. Когда даже мыслью поделиться не с кем.

И делать ничего не хочется, и читать не хочется, и играть не хочется — ничего не хочется…

Павлуше хорошо — сидит себе, наверное, и малюет какую-нибудь муру…

А чего это я про него думаю?! Пускай хоть на голове стоит — мне-то что! Предатель! Гребенючкин угодник!

А дождь хлещет… И вода в водосточной трубе журчит без перерыва… И лужи уже всю землю покрыли, и, кажется, плывет хата среди бурного моря. И нет этому морю ни конца ни края — безбрежно и безлюдно оно, как после всемирного потопа. И кажется, солнце уже никогда не проклюнется сквозь плотные мутно-серые тучи.

А в голову непрошено лезут воспоминания… Я их гоню, выталкиваю, а они всё лезут и лезут…

Про робинзонскую историю на необитаемом острове в плавнях, про то, как заблудился в кукурузе, про незнакомца из тринадцатой квартиры, про киностудию, про подземелье Лавры, про тореадорский бой с Контрибуцией, про ВХАТ с «Ревизором», про атомную бомбу на транзисторах и т. д. и т. п.

И о чем бы я ни вспоминал, всегда — хоть ты тресни! — этот Павлуша в голову лезет, всё с ним связано, всегда он там обязательно. Как будто у меня и не было своей личной жизни, а только общая с ним. Будто сам я не целый человек, а полчеловека. С одной ногой, одной рукой, полживота и полголовы. А другая нога, другая рука, другая половина живота и головы — Павлушины. Вот ведь как!..

Я уж себя даже по лбу кулаком бил, чтоб выбить эти воспоминания, но все напрасно. «Это, наверно, оттого, что я все время сижу на месте, без дела, — наконец решил я. — Нужно двигаться, чем-то заняться, что-то делать, и тогда они сами собой улетучатся».

Я соскочил с подоконника и начал двигаться — быстро ходить по хате из угла в угол, сперва просто так, а потом размахивая руками.

Дед Варава, который дремал на печи, открыл один глаз и спокойно спросил:

— Чесотка напала? Иль укусил кто-нибудь?

— Зарядку делаю, — соврал я.

Не объяснять же ему, что это я воспоминания из головы таким способом выгоняю.

И все-таки эти несколько дней прошли.

Как-то, проснувшись утром, я увидел, что дождя уже нет и сияет солнышко.

Мне стало чуть полегче. Я вывел на двор велосипед, защепил на правой ноге штанину деревянной бельевой прищепкой (я всегда так делаю, чтобы штанина не попадала между цепью и зубцами передачи), сел и поехал.

Ясное солнце купалось в грязных лужах и делало их чистыми.

Я с разгону врезался в лужи, и они разлетались в разные стороны солнечными брызгами.

Выехал за село и помчался полевой дорогой. Ветер насвистывал в ушах какие-то веселые песни без слов. А потом внезапно появились слова. Но это был уже не ветер. Это навстречу мне шли солдаты. Шли они и дружно пели лихие походные песни:

И после этих серьезных слов они вдруг рванули на тот же самый мотив знакомый стишок, который учат обычно в детских садах:

Я съехал на обочину и остановился, пропуская их. Они все были очень молодые, эти солдаты, многие, должно быть, еще и не брились, и стишок про Таню был еще свеж в их памяти. Они так весело и дружно пели, что мне стало завидно. Здорово, наверно, быть солдатом. Идти вот так полем и петь в строю.

Солдат и вообще военных мы видели часто. Километрах в пяти от нас, за Дедовщиной, в лесу были военные лагеря, а дальше, в степи, — артиллерийский полигон.

И уже с год, а то и больше в центре села возле сельмага на столбе под репродуктором висела доска с объявлением:

ВНИМАНИЕ!

На полигоне регулярно днем и ночью проводятся стрельбы.

Красные флаги на вышках — на полигоне стрельба.

Выпас скота, сбор грибов и ягод в этом районе — только с разрешения начальника полигона.

И хоть бухало на полигоне далеко не каждую ночь и не каждый день, пасти скотину и собирать грибы да ягоды возле него никто не решался, даже с разрешения начальства. Только мы, ребятня, несколько раз ходили туда искать порох, гильзы и другие боеприпасы. Да и то больше «на слабо», если кто-нибудь заденет за живое: «Вот, мол, тебе слабо!..» Но все это так, без результатов.

Солдаты через нашу Васюковку ездили все время на разных машинах, мотоциклах, бронетранспортерах, на грохочущих здоровенных тягачах, для которых специально были отведены грунтовые дороги за селом.

А в субботу солдаты приходили к нам в клуб на танцы. И мы любили толкаться возле них и слушать, как они отпускают шуточки. Особенно нравился нам невысокий, но весь какой-то ладный солдат из Рязани — Митя Иванов, рыжий и курносый.

Он неутомимо подшучивал над своим другом, здоровенным увальнем Всеволодом Пидгайко, который был вдвое выше его ростом.