Я открываю средину, испачканные кровавой краской, и читаю:

«Элис, не приноси мне боль…».

«Я лежу, и слышу шум воды,

Мои слёзы текут по щекам,

Сердце бьётся неровно в груди,

Предчувствуя конец.

Вода приближается к губам,

Острые брызги бьют по лицу.

Может, хотят пристыдить?

Или уговорить…

Попросить одуматься,

Выбросить осколок из руки?

Нет уж! Очень важно, что на это скажешь ТЫ.

Вылетит ли голос из груди…

Как в глаза посмотришь,

С какой силой в губы поцелуешь.

За шею возьмёшь и к себе прижмёшь,

Или от себя оттолкнёшь, отвернёшься и уйдёшь.

Вложишь в руку осколок зеркала,

И попросишь на себя взглянуть,

Свои поступки переосмыслить,

Научить нашу любовь ценить?

Или возьмёшь меня за руку,

Посмотрев в глаза, по венам проведёшь…

Попрощавшись тихо,

Отвернёшься и уйдёшь.

Просто знай, Элис…!

В независимости от того,

В какой цвет окрасится вода,

Моя любовь к тебе не иссякнет никогда.

Сердце будет жить с болью всегда,

А в памяти буду носить

Оскорбительный «белый» плевок,

Что ранил мою душу.

Я режу руку, – выпускаю кровь,

Я обнажаю чувства, – выпускаю боль.

Моя воля слаба, но сердце просит жизни,

Моя душа чиста, но изранена твоим дуализмом».

О, боже! Девушка хотела покончить с собой…

– Эй, какого хрена роешься в вещах!? – ошарашил её голос.

Я вздрагиваю, а из рук сыплются все самодельные открытки, в которых спрятаны признания в любви, где в стихах описана жизнь и характер, воля и смысл, жизнь и боль… Ещё секунда – я отойду, наберусь смелости, чтобы сказать «прости, но иначе не мог». Срам долго не живёт! И вот, спустя пять секунд, я сижу и молча смотрю в сторону, убрав ноги, чтобы ей не мешать свои открытки собирать. Сижу и отворачиваюсь, показывая взрослую брезгливость, безразличие к её однополой любви.

Десять секунд – мне уже всё равно. Меня это не трогает, мою чёрствую душу не цепляет, и в груди что-то ранимое медленно угасает. Почему я такой? Я – киллер, прикрывающийся законом.

– Просто интересно стало, ради чего валяется с десяток трупов, – говорю ей тихо, с намёком на её багаж. Но думаю о том, почему бы не сказать всю правду?

– Не твоё собачье дело! – выстреливает мне в ответ. Очень грубо, но справедливо.

– Думал, что будут ценные вещи: деньги, документы, а оказалось, что бижутерия и всякие бумажки-побрякушки, – парирую я. Хотя, признание в любви и прощание с матерью – это нечто сильнее моих глупых слов. Я снова перегнул.

– Это и есть мои ценные вещи! Там есть любовь, моё сердце и боль. Разве, это не бесценно? – говорит она, вытирая открытки пальцами, словно от пыли. А, может, стирает мои прикосновения, потому что не дано… Нет полномочий просматривать такого рода важности документы. В её душу мне доступ закрыт.

Девушка вернула себе всё, – сложила по порядку, как и должно быть. Но, втянув их аромат, мне следом говорит:

– Больше так не делай, офицер! Не нарушай моё личное пространство. Имею право носить свою тайну, – сообщает мне тихим голосом, закрывая кармашек.

Я сижу и посматриваю на её руки, фиксирую боковым зрением их магические узоры в воздухе, и во мне что-то тлеет… Просыпается некая восторженность от присутствия рядом, противоположной мне, личности. Это странное чувство и, в то же время – противоречивое. Я не знаю, как поступить, что в своё оправдание сказать, и как охарактеризовать своё поведение… Я молчу и смотрю в окно, потому что знаю, что оправдываться и сравнивать себя с пострадавшим – удел слабаков. Пока что, я держусь и боль в груди просто молча растворяю. Я к этому привык. А девушка через себя не пропускает – выливает свою душу на бумагу, которая терпит её ошибки и поступки. Но никогда не осуждает.

Я поднимаюсь на ноги, встаю во весь рост, чтобы перевести боль на другую сторону. Во мне ещё тлеет злость, но прижимаюсь к окну, словно от него исходит тепло. Прислоняюсь левым боком, придерживая рукой заклеенную брешь. Она болит, с такой же силой, как и моя душа, но в отличии от последней – боль пройдёт, забрав с собой вязкий туман, что поселился в глазах. Я надеваю капюшон и прячу голову, чувствуя озноб, из-за которого вздрагиваю.

Что я вижу на улице? Там всё тот же город, которому я, когда-то, служил. Всё те же люди, которых, когда-то, защищал; всё то же солнце, которое всегда любил и продолжаю радоваться каждому тёплому дню. Диск, от которого, в отличии от людей, пахнет теплом. Я тень не люблю.

Я прижимаю свою рану и чувствую, как болью отдаёт в живот. Он не задет, но тянет на дно и тормозит любые резкие движения. Он всегда так делает, когда мне страшно, когда дико грустно и безысходность давит на мозги. Но сейчас я смотрю и вижу, что преследователи по-прежнему никуда не делись. Похоже, остатки товарища нашли, перегруппировались и рассредоточились по углам и закоулкам, где у каждого есть своё предназначение и чётко обрисованная роль. Роль убийцы играть не сложно. Тяжело же, как мне кажется, прятать глаза, в которых читается острое желание кого-то убить. Кого-то себе подчинить, заставить пресмыкаться и ботинки лизать, потому что у него есть оружие. Огромная власть.

Глупцы! Сильный – не тот, у которого есть ствол…

Мои мысли прерывает запах. Я оборачиваюсь и вижу девушку, с тлеющей сигаретой в руке. По виду можно сказать, что ей сейчас хорошо, и шея освободилась от тяжкого груза держать голову – затылок положила на жёлтые панели стен. Я обернулся вовремя, потому что чувствовал, что за моей спиной поедают мою личность взглядом. Смотрю на неё искоса, – левым глазом, и понимаю, что меня читает. Правый глаз остался за капюшоном, но мне этого достаточно, чтобы удивиться её новой манере держать дымящую сигарету возле рта. Но сдержанная улыбка меня не бесит, а наоборот – не много веселит. В душе моей расчищает липкое дерьмо, а белые волоски, торчащие из-под шапки, вызывают лёгкое изумление.

Меня немножко отпустило, злость стала таять, и я поворачиваюсь к ней лицом.

– Всё же, спёрла пачку, – говорю я.

Её неосознанная радость так и просится наружу.

– Мне пришлось… Ты слишком строгий, офицер. Особенно к себе.

– Даже так? – подыгрываю ей.

– Ага. Подожди… В глазах всё поплыло – слишком сильные. Сейчас пройдёт, – на её глазах лежит кисть руки. В голову ударило…

– Не надо игнорировать мои требования, – говорю я серьёзно.

– Да… Так вот: ты себя держишь в ежовых рукавицах, – проснулась она. – Я тебе скажу, что у тебя есть другая личность, которую держишь взаперти… Она страдает от внешней оболочки. Снаружи, ты животное, а внутри тебя сидит что-то милое и приятное, которое жаждет общения. Но ты запер на сто замков, и даже воздуха свежего не даёшь глотнуть…

– Не понимаю, к чему клонишь…

– Ты не умеешь расслабляться, офицер! Нельзя же быть таким угрюмым!?

– Если я расслаблюсь – ты уже вряд ли, когда-нибудь, закуришь…

– Пожалуй, ты прав, – это моя прерогатива.

Я смотрю, а она улыбается во весь рот. И глаза заблестели – опьянела. Всё-таки, я удивляюсь её умению не зацикливаться на больных моментах жизни. От неё вся грязь отскакивает, как голос от бетонной стены. В себе не держит обиду… Но, я же знаю, что это защитный рефлекс. Это психика обороняется! Потому она такая поверхностная…