Лос-Анджелес, 2026 год. Полицейский участок.

Я вижу океан… Он холодный и тёмный, но искупаться в нём – моя мечта. Прожив целую жизнь в Городе Ангелов, я не осмелился даже пятки намочить, и пройтись по краю золотистого берега, – пронзительный шёпот ветра, словно острое лезвие, ещё на подступах, ранит мою душу. Но только лишь во снах я наслаждаюсь щекотливой пеной, радуюсь объятиям волн и холодному дыханию бездны. Подчиняясь воле стихии, я опускаю руки вниз, и, погружаясь с головой, мысленно прошу: «Ну же, забери, – устал от одиночества». Но, услышав мою просьбу игривые волны выталкивают на воздух, чтобы унести прямо к берегу, отвечая мне тихо: «Не пришло твоё время, – потерпи; сначала, ангела сохрани».

Этот город я люблю, а людей, живущих в нём, я охраняю. И берегу их не от зла, рождённое природой, не от огня, а защищаю от самих себя. Но избегаю холодные тени, что пожирают кварталы… Презираю небоскрёбы, чья тень расползается по крышам домов, заражая людей безразличием. Они любят молчание, атмосферу, где воцаряется тишина… Я же – люблю звук. Я поклоняюсь тому шуму, что рождается внутри (в груди), и говорит нам каждому: «тук-тук».

«Тук-тук», – я слышу стук в дверь, следом за которым в щели приоткрытой двери появляется знакомое лицо. Пришло время оторваться от окна, бросить мысли в тишину, раскрыть жалюзи и наполнить небольшую комнатку магическим светом. Тьму я не люблю, но уважаю полумрак, в атмосфере которого можно утонуть, а в океане мыслей своих – барахтаться, расталкивая волны руками.

«Уже можно»? – читаю во взгляде Питера.

– Давай, – киваю ему в ответ, проехавшись на стуле. ― Заводи, – и выкладываю на стол несколько папок с досье, страницы которых сжимают моё сердце, как тиски.

Напарник, распахнув дверь, брезгливо толкает вчерашнюю девушку.

Не обращая внимание на грубость, безропотно и смело переступает порог. Как я таких люблю! Она всё в том же пёстром одеянии… ещё бы, ведь просидела целую ночь взаперти, и в полном одиночестве. Потому и злая. Стоит передо мной в коротенькой курточке «LA Dodgers», серебристо-синего цвета, с поднятыми рукавами до самых локтей. Но руки прячет в карманах. Вижу те самые затёртые джинсы, цвета океанской волны, с широченными дырами на коленях, словно шрамы на защитной оболочке, за которой прячется беспомощный человек. На затылке висит оранжевая шапочка, с отворотом, имея схожести в цвете с футболкой, края которой торчат неряшливо, – из-под пояса куртки, хоть как-то прикрывая пупок.

Не дождавшись приглашения, она нашла себе место по ту сторону стола, как раз напротив меня. Сидит нагло, оценивающе осматривая меня, но следом – скинув верхнюю одежду разгибает ноги, чтобы забросить пятки на острый угол. Изучив носки полустёртых розовых кед, я откидываюсь на спинку стула, глядя ей в лицо. Руки деловито скрещиваю на груди. Протяжно вздыхаю, ибо этот подростковый норов… Ну ладно, она не преступник, и даже не мелкий хулиган, – это можно потерпеть. Она – жертва, и причина, по которой вынуждена провести целую ночь взаперти более веская, – под угрозой юная жизнь.

Насладившись тишиной, девушка тянет пачку сигарет к себе, которую, вот уж полгода перебираю в руках, не осмеливаясь раскрыть. Но достаёт сигарету, прикуривает и затягивается… Сильные и дорогие, не для детских фокусов, а для мужиков, чьи глаза повидали не один застывший взгляд в очах умерших. Но их жёсткость мужественно терпит: затянувшись, ещё раз, выпускает дым, держа сигарету возле рта; затем – ещё раз, направляя дымящие кольца прямо на меня.

Да уж… Ну и характер.

Я снова смотрю на неё. Её лицо ещё детское, светлое, наивное и не смышлёное, со слабыми остатками вчерашнего макияжа: короткие, высветленные волосы как у мальчишки, с покосившимся чубом, торчащий из-под шапки; тёмные брови, словно крылья альбатроса в полёте…

– Мы так и будем друг на друга смотреть? – наконец, ей надоело.

Возможно, девушка права. Потянув за уголок жёлтенькой папки, отталкиваюсь от пола, чтобы отдалиться от неё. От густого дыма пьянеет голова, а во рту вязнет слюна, и просыпаются давние чувства. Перетерплю… На первой странице читаю: «Кэрин Бекманн, 28 лет». В четырнадцать бросила школу и больше нигде, ни в одном учебном заведении не появлялась. Номер страховки – недействителен, SSN просрочен, а кредитная история отсутствует. Но зато «сексуальность» обведена красной линией несколько раз, и вокруг квадратика, заполненный крестиком, нарисовано сердечко. Подписано: «lesbian». Ох уж эти радужные нравы…

– Кэрин… – начинаю я.

– Карин! – поправляет меня, тонким голосом. И снова закуривает, пряча мою пачку в своей ладони. – Ударение на первый слог! – бросает мне брезгливо.

– Карин… Я офицер полиции, Аарон Пол, – важно говорю. – Наш отдел специализируется на преступлениях, связанные с нравственностью общества. Защита прав людей нетрадиционной сексуальной ориентации наша прямая обязанность. Моя задача – взять тебя под защиту, пока дело об убийстве друга, свидетелем которого ты стала, не будет раскрыто… – мне кажется, я вполне себе ясно выражаюсь, и голос свой держу на уровне дружелюбного тона, чтобы не казаться чёрствым занудой, кто привык считать только трупы. – Карин, ты стала свидетелем очень жестокого убийства… Поэтому, как потенциальная жертва, попала под программу защиты до тех пор, пока убийца не будет обезврежен.

Девушка понимает, в чём дело. Всё же, не так много времени прошло, когда невольно стала свидетелем. Её пальцы, в которых держит сигарету мелко задрожали, а смелость в очах стала гаснуть, уступая место растерянному взгляду. И тут же они заблестели… Вытерев нос, глубоко затягивается… наверно, для анестезии. Видно, что тяжело это слушать, а уж тем более – вспоминать. Ещё бы, ведь прошла всего неделя с тех пор, как встретилась с животной жестокостью.

Похоже, сигарета приглушила кратковременный ступор.

– Телохранитель, что ли? – с насмешкой начинает говорить… – Иди, по охраняй кого-нибудь другого, а в мою жизнь не лезь. Мужланам в ней не место.

– «Саманта Мэдисон» или Сэмюэль Джексон… – я начинаю новую песню. – Парниша-гей, который любил носить провоцирующие наряды, обувь на высоких каблуках и дерзкий макияж… Играл в Клубе «Blue Trees» в женском образе танцовщицы, – завершаю быстро, бросая на стол тоненькую папку. Пусть охладит свой норов.

Девочка поменялась в лице: смотрит бездонными глазами испуганно. По моему тону догадалась, что может увидеть внутри, и то, какие слова вылетят из моей глотки далее. Мне кажется, её возненавидела, и, приготовившись услышать горькую правду, смотрит на жёлтую папку как на смертельный яд, отодвинувшись от неё. Побледнела.

– Может, воды? – я вставляю пару слов, чтобы хоть как-то смягчить время ожидания. Но короткая пауза ещё больше убивает. В ответ, едва ли заметно качает головой, продолжая папку взглядом проклинать. – Вчера утром, за углом дома по Уинстон-стрит, его обезображенный труп нашли местные бродяги. Все было то же, что и с Джереми… – далее бесполезно перечислять степень изуродованных гениталий, – она знает. – Район Скид Роу…

– Сэмми… – едва ли слышно пищит. Рот прикрывает обеими руками, чтобы не выпустить на волю горький крик, узнав о смерти лучшего друга. Второго, за неделю.

Протягивая стаканчик с холодной водой, я сажусь на край стола. Туда я подлил обезболивающего, которым частенько залечивал душевные раны, – добавил спиртное. Только его запаха она не чувствует, а продолжает тяжело дышать и взглядом ненавидеть тощую папочку, которую даже не раскрыл. Я видел подобное и знаю, что следом последуют слёзы, раскаяние или жалость, ступор, молчание и пустота… Но держит в себе мерзкую мокроту.

А может, слёзы ненавидит так же, как и я?

Чтобы хоть как-то девку расшевелить, я решаю не жадничать. Достав рукой до бокового шкафчика, пальцами чувствую знакомую крышечку небольшой бутылочки. Именно она меня спасала! Налив до половины, протягиваю ей опять.