– Ты… ты, – Софи задохнулась… – Да чтоб ты сдох!

И пошла прочь, размазывая по лицу не то слёзы, не то румяна и смешно шаркая босыми ногами по пластиковой обшивке пола. Евстигнеев долго ещё слушал тишину, а потом прокрался к себе, снял ненавистные оранжевые кальсоны и наконец-то переоделся в любимую пижаму. С тех пор Софи несколько успокоилась, перестала кривиться при виде тощей, одетой не по дресс-коду фигурки Евстигнеева, отказалась от совместных чтений еженедельника, но всё-таки раз в месяц с неумолимой настойчивостью океанского прилива билась к Евстигнееву в каюту и, не получив ответа, желала ему немедленной и страшной смерти.

Евстигнеев изучал смотровой экран шлюза, перемещая камеру по периметру шлюзовой эпигины. Арахна вибрировала. Рвалась к равнодушно застывшей «пуле». «Интересно, как долго защитная решетка выдержит»? – бесцветно подумал Евстигнеев. Вряд ли проектировщики рассчитывали на долгое пребывание капсулы внутри шлюза. Регламентом определено полчаса. Расчет прочности наверняка делался с аварийным допуском… Сколько? Час? Два? Когда мышцы арахны сомнут металл, дотянутся до «пули» и раздавят её?

– Это обрыв на «маме», – вошла сменщица. Ни «здрасте, товарищ», ни «как дела, товарищ». Видимо, сделала для себя выводы на предмет евстигнеевской лояльности. – Вероятность подобного обрыва, согласно теореме Нгобо…

– Ничтожна, но существует, – согласно кивнул Евстигнеев, хотя его никто и не спрашивал.

– Товарищи из Артели сделают всё возможное, однако необходимо отработать прочие версии.

– Версии? Какие? – голос Евстигнеева зазвучал неожиданно язвительно. – Есть обрыв, мы даже предполагаем, где он, и знаем, что на его восстановление потребуется лет пятьдесят. Но для нас с вами, товарищ дамочка, разницы никакой.

– Не сметь! – она покраснела. – Не сметь паниковать!

– Да кто паникует, мадам? – ухмыльнулся Евстигнеев. – Просто говорю как есть. Мы застряли, а ваша расчудесная Артель, даже если захочет нас вытащить, не сможет. Сюда теперь не дойти раньше чем через полвека. Я не паникую, но и не вижу смысла изображать из себя героя.

– В чем дело? – капитан сменщиков ворвался в лабораторию, и Евстигнееву показалось, что стены как-то разом сдвинулись, превращая и без того крошечное помещение в склеп.

– Товарищ тут… – сменщица повернулась к мужу. – Считает, что мы в безвыходной ситуации. Паникует.

– Глупости! Мы не погибнем. А меж тем три миллиона жизней было отдано Артелью за независимость, – взрокотал капитан, надвигаясь на взъерошенного Евстигнеева.

– Евстигнеев, – следом за капитаном сменщиков в лабораторию втиснулась Софи, заполнила собой всё оставшееся пространство так, что, кажется, даже не осталось места для воздуха. – Прекрати. Товарищи, он просто нервничает… Извините его, товарищи. Он совсем недавно в Артели.

Евстигнееву вдруг стало гадостно. Все эти ужимки, прыжки, все эти игры в сильных людей, в героев дальнего космоса, в отчаянных первопроходцев. Никакой целесообразности, никакой честности – сплошной героический комикс. К чему это всё, когда есть простая и очевидная правда – четыре человека застряли на старом паутиноукладчике вдали от обжитого космоса без всякой возможности вернуться назад. Застряли до самой смерти… Естественной, между прочим. Кислород, пищевые водоросли, вода, медикаменты – всего этого вполне хватает, хоть и без избытка, разумеется. Правда, следует избавиться от основного потребителя – от арахны. И точно подслушав его мысли, техник Стан повернулась к своему капитану и мужу и отчеканила:

– Товарищ капитан, в целях оптимизации расходов кислорода потребуется скинуть пряху.

– Нет… Погодите… – Евстигнеев внезапно побледнел. Он попытался убедить себя, что это от духоты и от нежелания до конца своих дней делить крошечное пространство с чужими людьми, но дело было совсем не в этом. Арахна! Безупречная, идеальная… Живая. Любимая. Евстигнеев собрался с силами и спокойно, уверенно проговорил: – Погодите. Дайте мне ещё с полчаса подумать. Мы не имеем права разбрасываться имуществом Артели, не отработав все возможные версии.

Сменщики переглянулись.

– У вас есть полчаса.

Софи догадалась. Сообразила, что дело вовсе не в Артели. Прошипела: «Чтоб ты сдох, псих», – и вышла, больно толкнув Евстигнеева плечом. Он даже не заметил.

Евстигнеев полюбил Арахну ещё тогда, когда часами любовался на экране волокнистой структурой опистосомы. А потом, когда, в нарушение инструкции, он вошел в шлюз, когда снял обувь и носки и почувствовал стопами нежную вибрацию, Евстигнеев понял, что именно об этом грезил всю свою жизнь. В чувстве Евстигнеева не было ничего стыдного и ненормального, как бы ни издевалась Софи. Просто ему, как никому другому, оказалась доступна простая формула любви, заложенная в генетический код арахны. Его разум сумел оценить красоту примитивного уравнения: А + А = любовь. И больше ничего лишнего… Никакой эмоциональной шелухи. Ни сомнений, ни ревности, ни ненависти, ни страданий. Чистый безупречный инстинкт.

Было ли Евстигнееву жаль Арахну, за триста лет так и не получившую удовлетворения? Вряд ли. Он не задумывался об этом. Зато ему доставляло радость находиться рядом с идеальным существом. Предложи кто-нибудь Евстигнееву стать богом, он бы с радостью согласился и заселил весь мир арахнами – чистыми и однозадачными сутями. Змий-искуситель в таком мире подох бы от скуки, зато миллиарды счастливых пауков сновали бы по Эдему, устраивая ловушки и коконы в райских кущах.

Теперь Арахне грозила смерть. И ради чего? Ради того, чтобы трое фанатиков и один когда-то подававший надежды учёный ещё пятьдесят, а то и больше лет толкались по утрам в кают-компании, слушая идиотский гимн?

Евстигнеев думал.

– Есть выход… – он отсалютовал сидящим в кают-компании. – Это позволит сохранить ценный корабль для следующих поколений артельщиков, но, возможно, нам придётся пожертвовать собой. Артель не забудет наш подвиг. Наши дети станут гордиться нами, а наши имена встанут в один ряд с…

Евстигнеев впервые был благодарен Софи за оставленную когда-то в лабе стопку Еженедельника.

– Продолжайте, – капитан сменщиков побледнел, задвигал желваками и уставился в стол тяжелым героическим взглядом.

– Разумеется, товарищ, – Евстигнеев махнул рукой. Продолжил быстро, но отчетливо, словно выступал перед большой аудиторией где-нибудь в университетской библиотеке в Москве или Сорбонне: – Мы не можем ничего сделать с «пулей», но никто не мешает нам поменять настройки самой арахны.

– То есть? Не понимаю…

Сменщица вцепилась пальцами в ладонь мужа. Кажется, она боялась. Евстигнеев удержал злорадный смешок и пояснил:

– Ну, если проще, то пряха должна перестать «хотеть» пулю. Более того, она должна её «возненавидеть». Тогда капсула, отвергнутая арахной, с той же нулевой скоростью пройдет по нити и вылетит в точку обрыва. То есть к «маме». Атам нужно поставить кодер на общий поиск, и первый уловленный рабочий сигнал заставит капсулу встать на паутину и пойти к ближайшей станции.

– А если обрыв… – капитан замешкался, – если капсулу вышвырнет где-нибудь поблизости отсюда, где нет ничего. Только пустота. Или если мы не поймаем код? Или…

– Слишком много «или», – Евстигнеев пожал плечами. – Тогда смерть. Но зато наши имена встанут в один ряд с именами тех трех миллионов, чьи жизни стали платой за независимость. В любом случае, встанут…

– Он прав… – до этого хранившая молчание Софи с восторгом глядела на мужа. Конечно, сквозь прорехи обожания проглядывала ревность, но уже это не имело значения.

– Конечно, дорогая. Я всегда прав. И советую торопиться, потому что ещё час-другой, и пряха снесет решётку ко всем чертям. Тогда всё…

Они почти бежали в шлюз. Впереди капитан сменщиков, потом его жена, Софи и сам Евстигнеев.

– Евстигнеев, ты гений, и это не мое дело, но… – Софи резко затормозила. Евстигнеев едва не ткнулся носом в её спину. – …перенастраивать пряху ты как собираешься?