– Ну? Что молчишь, Евстигнеев? – Софи, красная и некрасивая, маячила прямо перед его лицом. – Это обрыв? Да?

Евстигнеев дёрнулся, когда Софи вцепилась пальцами в его плечо. Очнулся. Впервые заметил, что кают-компания слишком мала для четверых и что у одной из ламп над столом сломалось крепление, и теперь она висит чуть ниже и кривее остальных. Евстигнеев посмотрел на Софи, обнаружил прыщ на мочке её левого уха, перевел взгляд на сменщиков. Им было страшно – Евстигнеев это почувствовал по напряжённым лицам, неуютным позам и нарочито спокойным голосам. Но они улыбались друг другу, Софи и ему – Евстигнееву. И повторяли как болванчики: «Товарищи в Артели разберутся, надо ждать». Бесило. Даже больше, чем Софи, которая вдруг вытаращила глаза и затянула дребезжащим голосом «Либертааате». Сменщики подхватили. Евстигнеев поднялся и демонстративно вышел вон.

Проходя через рубку, он едва удержался, чтобы не вырубить гравитацию. Но вовремя представил, как униженно станет щебетать Софи, поясняя, что произошла досадная случайность, или ещё хуже – задрожит нижней губой и голосом и начнёт оправдывать нелюдимого мужа, выдумает какую-нибудь идиотскую историю, которая, на её взгляд, заставит сменщиков сострадать и самому Евстигнееву и его «несчастной» супруге. А потом будет старательно раскладывать на столе благодарности, грамоты и вырезки из еженедельника с упоминанием марьяжа Евстигнеевых, чтобы сменщики не дай бог не подумали чего неладного.

Артель давно уже следовало переименовать в корпорацию. Лет триста назад отцы-основатели вывели первую сотню паутиноукладчиков в космос, не представляя толком ни сложностей, ни грядущих масштабов своего тогда ещё никакого не бизнеса, но смелого эксперимента. Тогда отцы-основатели не то поскромничали, не то решили сэкономить на налогах, и заявились в реестре как артель по укладке транспортных биосетей.

До первой «пули», прошедшей от точки А до точки Б за время, несопоставимое даже с понятием «моментально», Артель никого не интересовала. Более того, в научных и научно-популярных кругах деятельность Артели вызывала насмешки, а теория парасингулярностей Нгобо, положенная в основу идеи транспортной паутины – гомерический хохот.

Но зато на следующее утро, после того как информация об успешном испытании сверхнового вида транспорта попала к медийщикам, а вчерашние шутники, бледнея щеками, заявили о «революции в технологиях», началась публичная истерия. Биржи лихорадило, акции межзвёздных перевозческих контор за сутки превратились в пипифакс, владельцы контрольных пакетов требовали возмещения ущерба и, не получив ничего, шагали с крыш небоскрёбов. Артель из никому не известной группы мечтателей превратилась в самую преуспевающую компанию галактики. За неделю лица отцов-основателей стали известны всякому зрячему и неравнодушному, а слегка заикающийся фальцет главного биотехнолога артели – Збышека Стойцева (тогда ещё неженатого) – был выбран самым сексуальным голосом вселенной. Кстати, аудиоверсию его диплома «Таксономическое разнообразие полифагов» скачали около трёх миллиардов раз, и это без учета пиратских версий. Также был зафиксирован внезапный всплеск интереса к арахнологии и двухмерному фильму-артефакту «Человек-паук».

Через полгода общественность успокоилась, а Артель, предусмотрительно и по номиналу передав двадцать процентов акций членам земного правительства, продолжила триумфальный захват космоса.

К концу первого столетия своего существования Артель запустила ещё несколько тысяч укладчиков и установила первые «мамы», после чего обзавелась собственной небольшой, но весьма профессиональной армией. Странно, что это никого не насторожило. Лишь тогда, когда Артель ультимативно потребовала присвоения статуса независимого анклава, налоговых льгот и законодательной неприкосновенности всем своим служащим, а также недвусмысленно пригрозила отключением Земли от «паутины», наверху по-настоящему заволновались. Волновались, впрочем, недолго. Ещё двадцать процентов акций чиновникам свели проблему к небольшим бюрократическим процедурам. И три миллиона работников Артели получили новые паспорта с улыбающимся пауком на оранжевых корочках.

Тогда-то, трансформировавшись из «жёлтого» газетного заголовка «Три миллиона жизней получено в качестве платы за независимость» и появился девиз Артели. Со временем малогероическая подоплёка девиза забылась, история обросла легендами, и через полтора века многие даже немолодые артельщики рассказывали юным коллегам о великих подвигах первопроходцев – паутиноукладчиков.

Всей этой предыстории Евстигнеев не знал. Кроме разве что работы «Таксономическое разнообразие полифагов», которую изучал в первом семестре магистратуры. На втором семестре он был отчислен за регулярное непосещение занятий, хотя понятно, что вовсе не это, но скандал с деканом и оскорбительные доводы, которыми Евстигнеев продемонстрировал свое интеллектуальное превосходство над профессором, послужили главным поводом для отчисления. Евстигнеев попытался восстановиться, потом попробовал перевестись в менее престижный университет, но сплетни (особенно в научной среде) распространяются быстрее «пули». Ему отказали. Тщедушный, некрасиво-конопатый, слабый здоровьем, но непримиримый Евстигнеев написал статью, в которой желчно обличал слабоумие и протекционизм, процветающие среди его бывших коллег. В статье он несколько раз употребил слова «коррупция», «маразм» и «искоренить». Ему обещали публикацию сразу в нескольких крупных изданиях, если он сделает текст чуть более скандальным и помимо уже упомянутых имён использует те, что ему порекомендуют. Евстигнеев согласился с первой частью предложения, но напрочь отказался от второй. В результате статья так и не вышла, зато его немедленно и под благовидным предлогом уволили из младших лаборантов небольшого биопроизводства, где он служил на полставки.

После полугода мытарств, двух десятков немотивированных отказов и одного интервью с кадровичкой богом забытого НИИ, которая честно призналась, что имя Евстигнеева занимает в черном списке позицию номер два – «под номером один у нас налоговый мошенник, но он сейчас отбывает», – покраснела она и закашлялась, – он наконец-то понял, что проиграл.

Именно тогда он сперва подхватил ветрянку и спустил всю оставшуюся медстраховку на лечение, а потом зарегистрировался на бирже труда.

Там, страдая от жары, переминаясь с ноги на ногу в бесконечной очереди к окошку, где пергидрольная мулатка старательно делала вид, что ей не наплевать на всех этих бездельников, он познакомился с Софи.

В тот день ему исполнилось двадцать девять.

– Ой, да у тебя праздник, – стоящая сзади женщина почти положила подбородок на его плечо, жарко дыша клубничной жвачкой и касаясь его шеи волосами. – Надо же! И у меня тоже.

– Может быть, – Евстигнеев отодвинулся.

– Положено отметить, – клубничное дыхание снова обожгло ухо. Евстигнеев скрипнул зубами от раздражения, но промолчал. – Тут в кафетерии можно по талонам взять пива. У меня накопилось на пару кружек.

Если бы Евстигнеев в то утро позавтракал, если бы поужинал днем раньше… Да что там! Если бы не два предыдущих дня на чае без чая и сахара, он вышел бы из очереди и побежал прочь и от клубничного дыхания, и от приторной смеси дезодоранта и подмышек, и от несвежих волос…

Евстигнеев не любил женщин. Не в том смысле, что он предпочитал мужчин. А в том, что если мужчины его кое-как устраивали в качестве объектов коммуникации, то женщины уже воспринимались как существа нерациональные, нелогичные и вообще неприятные. Не чувствуя ни эмоциональной, ни физиологической потребности в женщинах, Евстигнеев старался держаться от них как можно дальше. Дальше!

Ещё дальше… Но не тогда, когда вопрос его – Евстигнеева – выживания можно было решить за их счет.

Задыхаясь и едва сдерживаясь, чтобы не зажать нос пальцами, Евстигнеев кивнул.

– Пойдемте.

– Софи Зайковская-Смит, – она втиснула пухлое запястье под локоть Евстигнеева и поволокла куда-то в сторону.