Грохот обрушившегося стеклянного массива заставляет меня открыть глаза. Надо же – что-то в мире осталось ещё целым. Хотя вот уже и не осталось. Совсем рядом, где-то во дворе истошным криком надламывается мужчина. Слышны насмешливые молодые голоса, хохот. И тут же кто-то деловито сообщает: «Рыжий, зырячь! У хома в наплечке хабра до жопы». Старческий фальцет умоляет: «Не надо, не надо, парни. Не трожь-те. Будьте людьми. На последние наменял. Не трожьте, а. Всё хотя бы не берите. Хотите, тушняк, и анальгин тоже… И сникерс. Остальное оставьте, а».

Скукотень! За восемь недель столько уже просмотрено и прослушано однотипных скетчей. Это как с сериалами. Сперва страшно, потом тошно, потом любопытно, потом привычно… потом тощища смертная. Те же персонажи, те же диалоги, тот же финал. Жаль, нет пульта, чтобы вырубить навсегда эту унылую жвачку.

Ну ладно – есть! Есть такой пульт! Но сама заканчиваться я не готова. Пусть всё произойдет само собой и поскорее. Лучше б замёрзнуть насмерть. Или сковырнуться от голода. Гораздо хуже словить ножом в пузо или загнуться на тротуаре под шестьсот шестьдесят шестым босом, решившим, что я ещё вполне себе пригодный «бабель-хом». Хочу пить, но воды в доме не осталось.

Считается, что за снегом во двор безопаснее ходить перед самым рассветом – больше шансов вернуться обратно живой. На самом деле, это – заблуждение. Все хомы думают, что они сообразительны. Все хомы выползают из своих ульев в пять-шесть утра. Бродят по двору, озираются. Соскребают топтаный ржавый снег в ведра и тазики. Наш хомочий страх настолько жирен и ощутим, что трудно дышать. Каждый хом молит боженьку «лишь бы не меня, лишь бы другого. Аминь». Каждый хом знает, что он сам по себе. Та бабель-хом, которую нагишом гоняли по детской площадке два скучающих боса, тоже это знала. Поэтому и не звала на помощь.

Меж тем на улице всё ещё вяло скетчуют.

– Рыжий, чо ща? Хома чпок или хома нах?

– Хома нах! Нехай коптит! Хабр в общак, – Рыжий великодушен.

Вот как! Хэппи-энд. Нет никакого смысла вставать, подходить к окну и смотреть из-за шторы, как пожилой мужчина улепётывает прочь, размазывая по щекам слёзы обиды, ненависти и облегчения. Наверняка ещё и обмочился.

– Рыжий? Улей продрочим?

Восемь недель со дня приобретения люстры-полена, а как всё изменилось! Люди изменились. Но это, в общем, предсказуемо. А вот то, что язык так быстро подладился под сегодня – чудно. Хомы, босы, хабр, улей, барыжки… Венты, хозяйства, единицы…

Хом – это я. Моя соседка Лёля-коротконожка тоже хом. Хом – тётя Саня с десятого этажа и её шизофреническая сестрица Ксю. Хом – это Сергей Васильевич из двенадцатой и Грибожуев из сороковой.

Бос – это Рыжий.

Нет-нет. Это другой, не мой Рыжий. Просто так совпали клички. Бос – от «босс», или, может, «босяк». Не знаю точно и знать не хочу. Прежде босов называли гопами. Когда выключили свет и отопление, когда закончилась вода и перестал работать сливной бачок, когда все книги и кухонные шкафчики сгорели в ванне, а последняя макаронина была сгрызена, когда стало понятно, что так, как прежде, уже никогда не будет – на улицы вышли босы. Точнее, они вышли много раньше, но наличие макарон и гречки позволяло этот факт игнорировать. Однако однажды еда заканчивается, и ты выбираешься наружу, хочешь ты этого или нет. И там ты встречаешь босов. И узнаешь, что теперь ты – хом. А если ты молодая и привлекательная женщина, то бабель-хом. И никто тебя не спасет. Никто! Кроме разве что вентов и единиц.

Венты – военные и менты. Говорят, что в городе их не осталось – незачем. Венты организовались сразу. Ещё до того как хомы сжевали свои макароны, до того как очухались и обнаглели босы, венты договорились между собой и освоили лучшие склады, гипермаркеты и аптеки. И сразу после этого вместе с семьями ушли далеко за город, основали там хозяйства. Между хозяйствами установили связь. Говорят, некоторые догадливые и везучие хомы успели присоединиться к уходящим вент-колоннам. Теперь этим хомам не нужно вставать перед самым рассветом, чтобы набрать в ведро немного ржавого снега. Эти везучие хомы живут в хозяйствах под защитой вентов. Говорят, в хозяйствах даже есть развлечения – любительские театры, кино, библиотеки. Там есть еда на много лет вперёд и работают школы. Говорят еще, что до сих пор некоторые хозяйства принимают полезных хомов. Если, к примеру, ты врач или агроном. Если ты инженер или учитель, или же если ты молодая бабель-хом, способная рожать, то у тебя есть все шансы попасть туда, где людей называют людьми. Нужно только найти в себе силы и смелость пройти через кишащий босами, хачами и прочей швалью город, не сдохнуть от голода, не замерзнуть в пути, не заблудиться, добраться до хозяйства, постучать в ворота и…

Тук-тук-тук!

Трататата! Бам! Бум! Стук!

Внутри становится щекотно. Вот и босы! Рыжий и его команда. Похоже, продрачивается наш девятиэтажный улей. Дверь у меня хорошая, металлическая. Поэтому шансы неплохи. Если, конечно, у босов нет с собой горелки, домкрата, гранаты и желания во что бы то ни стало пробраться именно ко мне. На площадке имеются двери куда привлекательнее. Например, у Лёльки. С её замком даже я справлюсь. Пилочкой. Странно, что босы до сих пор до Лёлькиной инвалидной тушки не добрались.

Тук-тук-тук…

К глазку не подхожу. Сил нет. Да и пулю в глаз получить неохота. Почему-то меня такая предусмотрительность смешит. Только что я размышляла о том, как здорово было бы сдохнуть быстро и безболезненно, и вот уже отказываюсь от идеальной реализации собственной мечты.

– Машук. Машук, открой, это я… – Лёля бьется о дверь всем своим костлявым изломанным тельцем. – Улей наш босы дрочат! Сергей Василича чпокнули. Оттдомкратили дверь и чпокнули. Сейчас его хату отшмонают, потом ведь к нам попрут. Машук, валить надо! Машук, открой. У меня чай есть, полбатла спирта и пшено.

Лёля врёт как сивый мерин. Нет у неё ничего. Мы вместе ходили добывать хавку три дня назад и вернулись пустыми. Барыжка нас послала открытым текстом, когда мы разложили перед ней жиденькое наше золотишко и шмотьё. «Лекарства, средства дезинфекции, инструмент, учебники», – процедила, не глядя в нашу сторону, а когда Лёля принялась причитать про свою инвалидность, захлопнула дверцу бронированного лимузина прямо перед нашими вытянувшимися мордами. Я даже не успела заикнуться, что дома ждёт меня дочь – Полечка, и что с лактацией у меня плохо, поэтому надо сгущи или немного сухого молока. Хотя барыжка всё равно не поверила бы – все бабель-хом так говорят. Надеются разжалобить – дуры.

– Машуук, валить! Чпокнут нас всех, Машук! Открой!

Да я б открыла. Мне не жалко. Но знаю, что за спиной соседки могут оказаться босы. Поэтому молчу и думаю. Сдохнуть вот прям очень охота. Но не так же! Не так!

– Машук! – блеет Лёлька. – Сенечку спаси! Он не виноват! Смотри. Я сейчас его под дверь ложу, а сама топаю вниз. Отвлеку босов на себя. Умру за Сенечку! Я же мать… А мать ради ребёнка завсегда… Машук! Там босов штук десять. На час хватит им меня повалять. А ты Сенечку моего вытащи!!! Будь человеком…

Вот лучше бы она про Сенечку своего сейчас не блеяла. Я, честное слово, до этой самой секунды терпела. Целых два года. Два! С тех пор, как у Лёльки появился её Сенечка – солнышко ненаглядное. И Рыжего заставляла терпеть, хотя давалось это трудно. Синяками порой давалось. Но я жалела Лёльку. Страшно жалела за её бестолковую жизнь, короткую правую ногу и червивые мозги. А тут вдруг меня сорвало подчистую. Я вскочила – откуда только силы взялись. Вылетела в прихожку, отодвинула все засовы и распахнула дверь настежь.

– Какой к хреням Сенечка! Очнись, овца косорылая! Очнись! Это кукла! Кукла крашеная резиновая! Называется реборн. Не ребёнок это! Не человек и даже не хом. Эй, тыы кудаааа, стоооой!

Лёлька не ответила. Я слышала, как она торопливо спускается по лестнице вниз. Спотыкается, хватается за стены и что-то напевает под нос. Психическая яжемать! Аминь!