Мария Николаевна не любила натыкаться на этот ключик, потому что тогда у неё замирало сердце, и приходилось тридцать раз капать на рафинад валокордином. Ещё Мария Николаевна не любила вспоминать о том, что за панельными дверцами шкафа в картонных гробах лежат сто пятьдесят деревянных человечков с равнодушными нарисованными глазами, с лихими усами и крепкими дубовыми челюстями.

Но сейчас, глядя на неожиданно возникший «свинарник» и недорезанный оливье, Мария Николаевна подумала, что ей всё равно нечем заняться и можно потихонечку доставать щелкунчиков одного за другим и перебирать в памяти события, лица, звуки… Перебирать, запивая полусладким «Абрау-Дюрсо», точно как много лет назад, когда она ещё не встречала праздники в безлюдной тишине. «К концу жизни со мной остались лишь плюшевые свиньи и деревянные куклы», – грустно расфилософствовалась Мария Николаевна и полезла в комод за банкой из-под монпансье.

Хуан-Антонио-Сальваторе Первый полз по узкой шахте, обдирая бока о шершавые стены. Густая, как топлёный сыр, темнота обволакивала, душила, давила жутью на сердце. Порой ужас сменялся любопытством, любопытство – опять ужасом. В животе звонко бурчало от голода, и невыносимо хотелось пить. Чтобы не думать о страхе, голоде и неизвестности, дофин разговаривал сам с собой вслух.

– На карте указано, что этот проход ведёт в подземелья. А потом, если удастся миновать логова чудовищ, мы можем выбраться на волю. Да! Там снег, там холод, но это лучше, чем бесславно погибнуть от голода, – Хуан успокаивал остальных, но пафос в его голосе слишком отчётливо перемешивался с неуверенностью.

– А чего так узко-то? – возмущался Антонио. – Наша порфироносная плоть мало того, что желает жрать, так ещё и оцарапала все бока.

– Так на порфироносцев не рассчитывали. Хватит разглагольствовать, – резко оборвал нытьё Сальваторе. – Ой! Смотрите-ка. Свет!

Мерцающий красноватый столб вползал сквозь гигантскую пробоину в полу шахты. Яркий, безудержный, бесстыдный, похожий на свет полярной звезды, он слепил дофину глаза и манил неизвестностью.

– Если верить карте, здесь должен быть глухой бетон, – Хуан осторожничал.

– Если верить карте, наши высочества уже час по подземельям болтаются.

– Тихо. Не орите! – Сальваторе умел командовать при необходимости.

Хуан-Антонио-Сальваторе пополз на животе к краю провала, зажмурился, а потом медленно… Очень медленно раскрыл глаза. И увидел её… Она находилась прямо под шахтой, то есть если бы Хуан-Антонио-Сальваторе сейчас сделал шаг, он бы упал прямо на золотое острие и проткнул себя насквозь… Или, если правильно вывернуть тело в полёте, он бы опустился чуть поодаль… Зелёная, огромная, с сияющим острым шпилем, усыпанная серебром, увешанная прозрачными мерцающими сферами, сладострастно пылающая многоцветьем алмазов – она точно шептала: «Я – твоя».

– Морок, – зашептал Хуан, стараясь не смотреть вниз. – Это галлюцинации. Но какие прекрасные!!!

– Едой пахнет, – Антонио повёл носом, и ноздри дофина вдруг превратились в парус – нежный, трепещущий, ловящий каждое дуновение, пропитанное карамелью и молочным шоколадом.

– Искус… Надо идти дальше, – Сальваторе благоразумно зажмурился.

«Я – твоя», – она шептала и струилась липким, сладким, неотвратимым. И Хуан-Антонио-Сальваторе шагнул в бездну.

Мария Николаевна спала. Старушка так и не дождалась боя курантов и задремала на неразобранном диванчике, подпихнув под голову самую огромную из свиней. На деревянном полу «свиньёй» классической выстроились щелкунчики – все сто пятьдесят боевых единиц. Глянцевые, с местами облупившейся краской, они молчали напряжённо, отчаянно, точно ожидая команды «в атаку». С металлической яростью в глазницах, с серебряными сабельками наперевес, с ухмылками гуинпленов на размалёванных личиках. По дубовым октавам зубов перекатывались грецкие орехи, готовые взорваться картечью и разнести врага на ошмётки. Мария Николаевна спала.

Командир поправил кивер и скомандовал остальным: «Готоооовсь»!!! Скрипнули дубовые челюсти, перекатили орех в боевую позицию… «Шашки наголо», – добавил командир и поудобнее вцепился в золочёный эфес.

Дамы обмахивались веерами. В партере и бельэтаже не оставалось мест. «Гусары, драгуны, уланы – какая прелесть», – салатовая с шёлковым пятачком восхищённо шептала что-то на ухо рыжей с бантом на шее.

Хуан-Антонио-Сальваторе испуганно жался под ёлкой. Он даже не успел стянуть с нижней ветки восхитительную шоколадную шишечку. Он даже не успел коснуться лапкой прозрачного колокольчика. Он даже не успел вдохнуть всей грудью нестерпимо-прекрасный запах смолы и хвои… Сначала он услышал шорох, затем хруст, а потом обернулся, чтобы зажмуриться от ужаса, а потом широко-широко распахнуть глаза. Все три пары.

– Кровь предков стучится в моё сердце, – Хуан пытался воскресить генетическую память, а также сообразить, чем же мог закончиться тот самый недочитанный трактат, где славный пра-пра- и ещё миллион-раз-пра-прадед дофина оказался в похожей ситуации. Получалось плохо.

– Шоколадку требую перед смертью, – ныл Антонио.

– Без паники! Мы, Хуан-Антонио-Сальваторе Первый, сейчас перестанем трястись и вступим в бой.

И будем сражаться. Зубами, когтями, усами. Чем сможем!!! – Сальваторе обнажил клыки, зашипел яростно. – Не сдадимся лубочным деревяхам живыми!!! Не посрамим славы рода!

Мышиный ещё-не-король скинул камзол. Мышиный ещё-не-король звонко шмыгнул носом. Мышиный ещё-не-король бесстрашно выхватил сабельку из ножен, и выпрыгнул из-под ёлки, и пропищал почти шепотом: «Иду на вы»…

– Пли! – Генерал выплюнул приказ и рваные ореховые осколки одновременно. – Пли! – лейтенанты дали отмашку подразделениям…

– Пли! – затрещала скорлупа, и сто пятьдесят коричневых ядер лопнули, взорвались под железными челюстями.

Завизжала шрапнель, вспарывая пропитанный мандаринами воздух. Жалобно зазвенели стеклянные шарики – благовест ли, поминальная ли… «Лихие! Бравые! Браво-браво!» – застучали хрюшки плюшевыми копытцами.

– В атаку! – закричал Генерал.

– В атаку! – завопили лейтенанты.

– В атааааку… Ураааааа!

Ать-два, ать-два, ать-два… Деревянный пол скрипел в такт. Ать-два. Солдаты маршировали шеренга за шеренгой, плечом к плечу, ладонь в ладонь… Ать-два… Аихо закручивались усы, сверкали шпаги, звенели аксельбанты… Ать-два…

Хуан-Антонио-Сальваторе ждал, вцепившись коготками в золотой эфес. Дофину очень хотелось метнуться под шкаф или просто лечь на спинку и закрыть глаза, притворившись мертвым. Ему хотелось вернуться обратно на чердак, который он привычно называл замком, и торчать целыми днями у чердачного окошка, которое он привычно называл бойницей…

Ему хотелось стать самой обычной мышкой, маленькой и безобидной… Но на него, хрустя суставами и щёлкая зубами, двигалась деревянная армада, безжалостная, тупая, жестокая, готовая кромсать всё вокруг в клочки… А он был один… Совсем-совсем один. Хуан-Антонио-Сальваторе Первый трижды сглотнул страх. Неумолимым рождественским ужасом на него наступала смерть.

«Ах! Какой бесстрашный», – хрюкнул кто-то с галёрки и замолчал.

«Ну, надо же… – Мария Николаевна, проснувшаяся от грохота падающих щелкунчиков, тёрла глаза. – Надо же… Заснула». Старушка тяжело поднялась с дивана, зевнула. Недоуменно уставилась на пол, превратившийся в абсурдную иллюстрацию к поэме «Бородино». «Ну вот. Попадали все. Поцарапались, наверное», – приговаривала Мария Николаевна, рассовывая щелкунчиков обратно по коробкам. Первый, пятый, сороковой… сто пятидесятый… Последний щелкунчик, разряженный в щегольской белый сюртук с золотыми генеральскими пуговицами, нехотя запихнулся кивером вниз. Ключик вернулся в жестяную банку из-под монпансье.

«Ой! А это что у нас тут такое»? – Мария Николаевна нащупала очки с перетянутой изоляционной лентой дужкой, нацепила их на нос, встала на коленки.