А однажды на берегинь с «моим» пошли. Плёвое дело! Тот в озерцо посохом ткнул – забурлила гладь. Берегиньки голые, вонючие, из кипятка наружу скачут, визжат, будто оглашенные, а мы их добиваем заговорёнными кольями. Пока я – одну, чудоборец – пяток. И что-то вдруг мне тошно стало! До этого всё – трын-трава, а тут – тошно! Отбежал под кустик, яичницу с салом наружу скинуть. Гляжу, а в камышовой поросли девчонка притаилась. Глазищи с блюдце, тина ко лбу прилипла. Трясется. Меня как оглушили! Развернулся я, хребтом выгнулся, завыл. В «оборот» пустился. Это под полную луну хоть не хоть «бузить» приходится, а в будний день – токмо от душевных мук и переживаний. Ох и прихватило меня то переживание! Чудоборку – хозяина своего – раскидал шматками по бережку, он даже «волчью звезду» супротив меня достать не успел. Девки обратно в озерцо поползли, а Рогнедку я (то Рогнедка была) взял за руку и повел в околоту. Указ тогда только-только вышел. Мол, пусть весь нелюдь соберётся и тихонько в околотах далёких сгинет, а там его трогать не будут, если нелюдь зла чинить не станет. Вот и ушли мы. Там остепенился, землянку отрыл, Рогнедкиной родни с приданым дождался. Зажили помаленьку. Рясу с амулетами Рогнедка во дворе зарыла – подальше от греха.

Чудоборцев долгонько в округе не видать было, а потом снова надоедать начали. То гномы посыльного пришлют, в пещерах встретился, мол. То Староста примчится, сход соберет, шепнёт про случайно забредшего в околоту чужого. Да не верил я никогда в такие вот случайности! Эх, опять сбился. Не о том речь.

После свадьбы нашей уже вёсен десять прошло, а то и поболее. Сидим мы с Рогнедкой как-то на крылечке, чай пьём. Чай вкусный, шишками отдаёт. Тут надо сказать, землянка наша точно рядом с лесом пряталась – крайняя на селе. Пьём, значит, и вдруг из чащи выходит дед. Дед как дед, только родом из последних пришлых, из человеков то есть. Этих вмиг распознать можно: зрачки страшные, круглые, а ногти на пальцах (тьфу ты, мерзость) розовые, будто шкурка дитёнка новорожденного. Подходит к нам, усами шевелит, улыбается. Потом присел на приступочку, с посоха былинку сдул. У посоха набалдашник огненным переливается, жаром пышет. Нас с Рогнедкой в момент трясун хватил. Надо бы бежать, да ноги онемели. Прижались мы друг к другу, сцепились пальцами от ужаса. Не простой дед – чудоборец!

– Не пустите переночевать, люди добрые? – глянул на меня, вроде и ласково, да только стужей от него пахнуло.

– Отчего же не пустить, – лепечу, а сам думаю, не иначе прознал про мои истории. Нехорошим в башке мелькнуло – может, Рогнедкой отделаюсь. А что? Нечисть ещё та! Мало того, что русалка, так к тому же и баба!

– Да ты не трепещи, волчок. Не за этим я пришел. И жёнку успокой.

Я ещё пуще испужался. Надо же, сразу распознал во мне звериное. Даже ноздрёй не повел, а понял.

– А что ж тебе надобно, мил человек? – спрашиваю, а сам на посох пялюсь. По переливу-то ясно – силы чудоборец немереной!

– Слухи ходят, хозяин, что охотник ты знатный…

– А что слухи, что слухи! – Рогнедка с крыльца скок, и руки в боки воткнула – не то ерепенится, не то плавники ладонями прикрывает. – Меньше верить надо! А если и охотник, так только по мелочи.

– Ты бы чайку-то плеснула, рыбка. Утомился я. Значит, «по мелочи»? А мне мелочь и надобна. Говорят, осталась у вас в Руцуловых топях шелань. Врут, поди, но проверить стоит. Проводник нужен.

– От ты хрень! – у меня от волнения подмышки вспотели. Псиной завоняло. – Неужто взаправду шелань?

Дед плечами пожал, посмотрел на меня хитро. Потом взгляд на сараюшку перевёл, где Хетко от солнца прятался.

– На рассвете пойдём. Высплюсь хорошенько, и тронемся.

Рогнедка ему во дворе постелила, сама к матушке бегом, а я остался. Заснуть не мог, думал.

Шелань (или, как её по старинке кличут – «желань») – зверушка не простая, самая что ни на есть волшебная зверушка. Кто словит её да приголубит, тому выполнит шелань хотение самое потаённое, самое долгожданное, то, что никому, даже бабе родной ночью выболтать боишься, а то и сам толком не ведаешь. Потаённое у каждого – одно. И тут уж твои разные думки или громкие слова сути не имеют. Чует хитрюга, что у тебя внутри искрой трепещет, и иного исполнить никак не может! Вот возжелай я, к примеру, стать царём эльфийским, и трезвонь о том на всех углах. Для шелани такое – раз плюнуть! Только не мое это, не взаправдашное. И никак не смог бы я на лесном троне сидеть. Или, скажем, старостой околотошным – тоже не смог бы, потому как внутрях стремления такого нет… Или Рогнедка, вон, по ночам хнычет – по дитю тоскует. Только какие дети-то у оборотня и русалки? А шелань всё бы вывернула, как мечтается. И стала бы жёнушка люльку качать и малышонка баюкать. Но не моё это великое желание, а Рогнедкино. И как бы жалостью я ни маялся, не вышло бы такого счастья.

Долго не спал, думал, что не ведаю, чего бы натворила зверушка-желанка, случись мне её поймать. Всего себя перерыл – переворошил, будто сена сноп, а не понял… Даже огорчился. Неужто всю жизнь впустую проваландался, ни искорки в душе не скопил. Потом, правда, успокоился – всё одно не владеть желанкой! Ведь чтоб махрютку пушистенькую поймать, сперва норку тайную вызнать требуется, а водится шелань в топях непроходимых, куда даже берегуны соваться не смеют. До места ещё добраться нужно, да по дороге злое творить никак не след – кровь унюхает, испугается зверёк. А брать шелань можно только на слово-приворот хитрое. Шкурка у шелани золотая, глаза зумрудные, ушки махонькие. К норке надобно подкрасться близёхонько, позвать ласково. И тогда выскочит она наружу, поведёт блестящим носиком и – прыг к хозяину в ладошки. Тут-то оно и свершится! Сбудется сердцем выпестованное! Всё может шелань, всё ей по силам. Кроха, но волшба ей дадена великая! Потом можно выпускать зверушку – чудесного толку от неё не остаётся, и на вид становится она точно мышь – неприметная, да вонючая.

А ещё сообразил я, что дед и про норку пронюхал, и словцо лелеет, и светлое желание своё уж наверняка знает. А что один не пошел, помощи просит, так то понятно. Как сам в топь-то полезет? Сгинет старик. Туда в одиночку даже я не ходок, хоть в человечьем, хоть в волчьем обличьи. А вот Хетко запросто! Не я чудоборцу надобен, а шнырь болотный, так-то.

Поутру раненько поднялся, ящурке корму задал, шныря проверил. Вышел во двор, а дед в бочонке с дождевой водой плещется – проснулся уже.

– Встал, волчок? – чудоборец посохом повертел, протер рукавом, залюбовался. На заре особливо чудно блестели искорки.

– Встал. Сейчас Хетко выведу. Чай, без него не пойдём?

– Не пойдём. Ты с собой покушать побольше возьми. Баловать по пути не дозволю.

– Ясно, – понурился я маленько. Понял, что охотиться чудоборец мне не даст, чтоб шелань не спугнуть ненароком.

– И не обессудь, но коль худое удумаешь, живым не оставлю.

Кивнул я. Его правда – шелань шеланью, а жизнь подороже ценится. Оставит чудоборец Рогнедку вдовой, развернётся и домой пошагает, а через год снова вернётся как ни в чём не бывало. Встречал я эту братию. Нелюдь для них – что мошкара лесная.

– И еще, волчок, – дед ко лбу ладонь козырьком приставил, прищурился, на опушку глянул, – с другом я. Так его, как меня, уважать и слушать станешь. Ну, чего медлишь? Пора!

Не полюбилось мне сказанное, и верно – только мы втроем на тропу выбрались, унюхал я чудоборова дружка, вздыбил загривком. Хетко тоже волноваться начал от знакомого запаха. А уж когда из травы навстречу длинноух выскочил, чуть не позабыл я стариковы наставления. С трудом удержался и шныря приструнил. Длинноух Хетко с ног до головы оглядел, присвистнул. На меня не покосился даже, только ладонью махнул. До самого заката молча шли. Впереди я с Хетко, за мной дед, а эльф чуть поодаль. На ночь под кедром разложились. Хетко в клубок свернулся, я по привычке к нему прижался – теплее так, а дед посохом пошуровал, костерок развел и прилёг рядышком. Длинноух исчез, но не далеко – я его всей кожей чуял.