Отец, когда служил, не интересовался ей и после, особо тоже, все-таки он хотел сына, а родилась дочь. Однако, нанял ей учителей и ее обучили тем, чем он считал нужным. Так что говорить по-французски и по-английски она умела, знала этикет, манеры, а что еще надо. Все остальное она познавала из большой отцовской библиотеки, которую он собирал и считал больше для правильного антуража, чем для практической пользы.

Хотя Петр Васильевич был равнодушен к своей дочери, но был необычайно податлив к ее капризам и желаниям. Чем это можно было объяснить – не понятно, может быть, у него жило в душе неосознанное чувство вины. Взглянешь – скудная личность, с зашоренными принципами, а нет, в закромах что-то есть, только понять было невозможно, что именно.

Когда он нашел для своей дочери удачную партию и довел до ее сведения, и, услышав категорический отказ, он больше не настаивал на этом. Когда его дочь захотела жить одна, ему это показалось странным, но просьбу удовлетворил. Сам подыскал просторную квартиру с семью комнатами и нанял прислугу. Все сделал для нее, и как-то резко разделились, и уже редко встречались.

Так началась ее самостоятельная жизнь. И как-то быстро жизнь завертелась, она общалась с разными интересными людьми, она их называла "цвет нации", потому что была уверенна, что за этими людьми будущее, так как их мысли революционные и где-то даже аморальные.

Елена Петровна увлекалась всевозможной эзотерикой, философией и другими науками, а также современными мыслителями, которые чаще всего несли всякую чушь. И от этого пустого изучения, у нее сложилась мечта поехать в Египет, Китай, Индию и изменить свою жизнь, стать посвященной и открыть для себя новые знания…

Сегодня Елена Петровна радостно принимала гостей, их было немного, только самые желанные. Она непринужденно курила через мундштук. Курить через мундштук это было так старомодно и вычурно, но волки современности прощали ей небольшой каприз.

В гостиной шел непринужденный разговор. Практически все были в сборе, кроме одного важного человека, и было не понятно, будет он сегодня или нет, хотя обещался. Никто его не ждал кроме Елены Петровны.

Разговор шел немного сумбурно и о разном, темы как будто не вытекали друг из друга, а эмоционально выплескивались из воздуха. Как говорилось, темы были разные и не связанные между собой. Говорили о революционном движении, и о царизме, и о коммунах, о народничестве, религии и других волнующих темах.

Елена Петровна нетипично для себя молчала и не вмешивалась в разговор мужчин. До странности она была равнодушно к разговору, ее взгляд выражал легкую тревожную задумчивость. Она курила, и ее мундштук постоянно находился во рту, грызя зубами его кончик.

В принципе эти разговоры были об одном как лучше обустроить Россию и что нужно не изменить, а именно уничтожить.

Елена Петровна не теряла линию разговора, но особенно не вдумывалась, что и кем предлагалось. Мужчины, как дети, были увлечены разговором и своими декадентскими фантазиями. В ее душе был трепет, ожидания изменений.

В ее душе боролись два стремления. Ей одновременно хотелось, и уехать, и остаться. Первое желание было посильнее, ей хотелось уехать из этой дикой страны, по сравнению с европейскими странами, где взгляд был шире, а глаз ни к чему не цеплялся, особенно к мракобесным традициям. Там уже давно переболели глупыми суевериями, а теперь на алтаре лежит стремление к равенству, гуманности и разумности. Но одновременно Елена Петровна очень гордилась, что она русская, и при любом случае кичилась этим, как единственным достоянием, пусть и сомнительным. Не смотря, что ее восхищали мастера и вольнодумцы эпохи Возрождения и эпохи Просвещения, но она все равно считала, что русский народ намного выше этих всеядных европейцев, и ему уготовано одно из главных мест в просвещенном мире. Надо только перебороть несколько суеверий, например, религию, стяжательство, монархию и тогда все будет хорошо, и тогда Россию ждет великое будущее.

Ей немного хотелось остаться в России, но больше из-за страха. Она поедет глядеть на весь свет, и знала, что уже не вернется такой, как прежде, взвалив на себя борьбу, стремление и, если хотите, новое учение. Кто-то ей будет аплодировать, а кто-то попирать ее, так сказал ей князь, так ей сказал махатма. Но она не знала, сможет ли она нести эту ношу, сможет ли не сломаться, хотя по большому счету выбора у нее уже не было, она слишком далеко зашла. Эта неопределенность пугала ее, приводила в дрожь, как и любому человеку страшно было переступить через это неизведанное и переделать себя.

Человеческая натура всегда противоречива, и нет противоречия только в гибели и святости.

Шел жаркий разговор между мужчинами, вольнодумцами и этими чертовыми революционерами. Стремление их к разрушению поражали, они не так хотели созидать что-то новое, как идеал их лежал в полном уничтожении, содомии, к разложению. Главное разрушить, а на «грязной» крови, как на цветнике вырастет разнообразная флора, яркая и сочная.

Ее мысли унесли прочь, оставляя в какой-то идейной глуши, где реальность абстрагировалась от нее, и она летала вокруг чистых идей. Ее фантазия будущего не успели развернуться, как один из гостей, попытался вовлечь ее в разговор.

– Не правда ли, Елена Петровна? Чтобы что-то создать новое, нужно разрушить старое, отягощающая современные умы, и показать им свет. Тогда они поймут, что значит жить в свете, а не во тьме. Тогда все изменится одномоментно, абсолютно все. И этот треклятый режим не будет мешать демократии! Не правда ли, Елена Петровна? – говорил эмоционально, пытаясь не заикаться, Николай Гаврилович.

Она затуманенным взглядом посмотрела на него, и выдала пару колец дыма изо рта.

– Знаете, Николай Гаврилович, можете быть вы и правы, а может быть и нет, – загадочно проговорила она, пытаясь разогнать вокруг себя туман.

– Как это? Объяснитесь! – с чувством потребовал он.

– Пожалуйста, – не смущаясь, сказала она. – Тьма есть тьма. Тьма не может родить свет, как истинный свет не может родить истинную тьму. Одно не может перетекать в другое, оно может трансформироваться. Помнить зло, порождает горькие плоды, но и свет для многих людей может дать еще более горькие плоды, чем они ели до этого. Не обольщайтесь, Николай Гаврилович, что вы принесете свет, полностью уничтожив монархию, демократия сама не растет, она выращивается как комнатное растение и когда она окрепнет, тогда за ним можно не ухаживать. Это растение само разовьется. Вы знаете, как я ненавижу монархию и церковь, но вы уверенны, что вы дадите актуальную замену для народа…

– Абсолютно! – не унимался Николай Гаврилович.

– Ваша уверенность меня и пугает. А я вот не так уверенна в результате, не выльется ли это еще в более тяжелую тиранию. Народ не знает, что такое просвещение, чем на самом деле является монархия и церковь, а вы им хотите предложить дикие идеи, которые они не понимают. Они обязательно воспримут это в штыки…

– Так что вы предлагаете? – вмешался Николай Александрович, с длинными усами, что придавало ему невозмутимый вид и хладнокровность голосу.

– Надо не разрушать, надо созидать, – вторя его спокойно-спесивому голосу, ответила она. – Надо нанизывать свет так, чтоб глазам было больно. Когда человек увидит всю неприглядность свою, но прежде всего чужую, тогда ужаснется дикости, аморальности, жадности монархии и церкви, когда нынешние мракобесные и бесчеловечные нравы ниспровергнутся и не затопчутся окончательно, что даже мокрого места не останется… Освободив свою душу от этих мерзостей, тогда мы вобьем свои мысли и свои морально-нравственные идеи, гуманные для каждого человека, тогда будет человек доволен, сыт, неприхотлив во всем, чтобы мы ему не сказали, и работать будет, и героем будет, и кем хочешь, будет. Только нужен беспощадный свет, беспощадный гуманизм до тошнотворной сытости, тогда и границы свободы можно расширять прямо до небес.

Елена Петровна глубоко затянулась и потушила сигарету о пепельницу.