«А капли сверк, сверк…» А капли сверк, сверк, травинки мокнут… Травинки вверх, вверх, хотя б немного. И горы вверх, вверх еще немного, там нет дорог, вех, им одиноко. И трубы вверх, вверх, уже охрипли, сзывают всех, всех, вопят, как выпи! А сердце вниз, вниз, вот-вот устанешь, вот-вот падешь ниц, уже не встанешь… «Музыка – беседа с Богом…» Музыка – беседа с Богом. Поначалу как могла — визги дудки, рыки рога, где не свет еще, а мгла. Научилась понемногу светлым громам, струнным звонам… Разговаривает с Богом, слушающим изумленно. Соната – Попрошу вас, мне того салата и, пожалуй, этого вина. – Тишина! Товарищи, соната! Митя исполняет нам сонату! — Пианиста слушает жена. Музыка между столами бродит, неуместно так обнажена. Вина, воды, фрукты, бутерброды… Пианиста слушает жена. Нет, кому нужна сейчас соната! Ладно, ее дело сторона. – Кстати, он сильней играл когда-то. — Пианиста слушает жена. Листопад аплодисментов пылких. Лишь одна не хлопает она. Тосты, клики, вилки и бутылки… Пианиста слушает жена. «Творчество человеческое – это вызов…» Творчество человеческое – это вызов небытию, необжитой пустоте мироздания. Он сжёг себя на площади центральной Воспоминание о сороковом годе Наш полк был поднят по тревоге. Мы совершили марш-бросок. Куда ночные шли дороги — никто из нас и знать не мог. На место прибыли к рассвету. Рубеж заняли огневой. Как в праздничные дни, котлеты Раздали с кухни полевой. Указаны орудьям цели. Там враг неведомый засел. Тут мы в готовности засели. День поднимался, тих и бел. Приказ начать артподготовку полкам в одиннадцать ноль-ноль. Отдельный дом с резным флагштоком, лесок с отдельною сосной. И ворошиловская лава, царица славная полей, покатит грозно, величаво за шквалом наших батарей. Но что такое? В десять тридцать приказ: огня не открывать, а мирно перейти границу и без стрельбы, едрена мать! И перешли ее без боя. С оркестрами. Парадный строй. Туда, где дом стоял с резьбою и лес с отдельною сосной… Из газет мы узнали, что Эстония, Латвия и Литва добровольно влились в единую семью советских республик.
В Таллине 50-й год Порабощенная страна. Я не сановный, не чиновный, но перед ней уже виновный, хоть это не моя вина. Наносят мелкие обиды. Что делать, им стократ больней. Терплю, не подавая вида, за грех империи моей. В Вильнюсе 50-й год Этот верующий город, верующая страна. Под пятой России гордой распята. Не ты одна. Так покайся перед ликом Бога – он тебе родной — и за грех страны великой, у которой ты рабой. Еще о Вильнюсе Годовщина Он сжег себя на площади центральной. Всех оторвал от неотложных дел. Мир онемел. Одною больше раной. – Как сжег?! – Да говорят, сгорел. – С чего же он? – Да говорят, что ради свободы родины. Вообще, протест. Милиции вокруг как на параде. – Но говорят, что он был ненормальный? – Он был нормальней всех нормальных нас! Один нашелся. Времена туманны. То факел правды на земле погас. Сегодня годовщина. На кладбище его могила. В этот день пусты дорожки меж крестов. Кого-то ищут. Милиции указаны посты. Из-за оград летят, летят цветы. «Слегка воздевши пальцы пушек…» Слегка воздевши пальцы пушек, освободительные танки по городам ее прошли. Чехословакия послушна. Чехословакии останки лежат в пыли. Взялись за новую работу. Теперь в пыли Афганистан. Тебе войска несут свободу. Несут, несут – поныне там. Как много в этом мире пыли! Орудья танков бьют, как били. По неизведанным дорогам, приподнимая пальцы строго, они еще гремя пройдут. Свободы ждут и там и тут. 1982 «Четырнадцать рабочих расстреляли…» Слухи о событиях 62-го года в Новочеркасске были сумбурны. А недавно по публикации статьи в «Литературной газете» я узнал, что к расстрелу были приговорены семь новочеркасских рабочих за недовольство повышением цен и понижением зарплаты. Потом я узнал, что по недоразумению расстреляли еще семерых. |
