«Не забыть этот сон…» Не забыть этот сон. Каменистою речкой летели. Валуны и песчаные мели. Не забыть этот стон. Он – потом. Долетели. Вот он — город на возвышенье. Бревенчат. Желтым домом культуры увенчан. Не забыть этот стон. Город прочный, незыблемый, старый. Правда, фабрика – наших времен. Вход завален порожнею тарой. Не забыть этот стон. Я спускаюсь осклизлой дорожкой. «Как красиво!» – послышалось мне. Бабы в чанах мешают окрошку. Понимаю, что это во сне. Тут она на меня посмотрела сквозь венок, почему сквозь венок? Посмотрела неясно, несмело. Чан с окрошкой, мешалка у ног. Раз венок, я подумал – простила. Значит, ей в подземелье пустом хорошо? Боль на миг отступила. Не забыть этот стон… «Нас только двое, только двое…» Нас только двое, только двое. Мы на пустом столе войны всего лишь горькою бедою одною соединены… Когда судьба бедою веет, когда сума, тюрьма и суд — насколько эта связь прочнее благополучья слабых пут! «Очевидно, чувство любви, которое…» Очевидно, чувство любви, которое может стать радостью существования, не отказывает себе в праве поиздеваться. Подурачит, поводит за нос, собьет с толку, заморочит, десять раз обманет, а потом уж – перед кем искупит свои забавы, а перед кем и нет. Так и проживут – и думают, что все в порядке. И снова морочит: вон идет девушка – золотистоволосая, платье треплется на ветру, она трубит в трубу… А это она просто пьет из бутылки молоко, в обеденный перерыв идет из магазина. Ну и что, могла бы идти прекрасная с трубой где-нибудь в другом месте, в другое время. А вот на вокзальной скамейке задумалась, печально склонила голову… А приглядишься – лицо у нее одутловатое после портвейна: просто ей трудно поднять голову. На шаре тесненьком «Во Франции неважные дела…» Во Франции неважные дела. Продукты дорожают и вообще. Но Франция вполголоса поет под контрабас, ударник и рояль. В Италии, глядишь, то наводненье, то террористы, то землетрясенье — она поет, поет под мандолину или гитару или просто так. Америка в преступности увязла и с неграми никак не разберется и те поют. И белые, и негры. Приплясывая перед микрофоном, блистая приглушенным саксофоном… А нам и Бог велел. Поем народные. Попсовые. Старинные. Походные. Блатные. Философские. Победные. Полезные, безвредные и вредные. На шаре тесненьком столпились мы, друг другу песенки поем из тьмы. «Над грустною землею Грузии…»
Над грустною землею Грузии, над молчаливыми вершинами столетья сумрачные, грузные Союз довлеет нерушимый. Молчат твои селенья горные и города твои долинные, таят сопротивленье гордое, хмельное, непреодолимое. Мужчины – воины в загуле и по сопротивленью братья. Их не сломили, не согнули России дружеской объятья. И смуглые твои красавицы из поколенья в поколение — политика их не касается — участвуют в сопротивлении. На каждом доме с галереями распяты на веревках платьица. От игр воинственных дурея, и дети здесь сопротивляются. Полотна Пиросмани. Чинные крестьяне, кони и олени, застолья длинные, кувшины винные участвуют в сопротивлении. Храм из туманного песчаника, немеркнущее семисвечие. Сопротивление печальное, сопротивление извечное. И ты же вырастила гения безверья, палача, раба. Руси властительной отмщение. Но кровью страшное крещение, твой сын, он начинал с тебя. 19 апреля 1982 «Армения, страна-печаль…» Армения, страна-печаль. За что судьба тебя карает? Мечом рассечена сплеча давным-давно. А все – живая. Одаривая землю светом, по миру разлетелась стая птенцов твоих. Тебе неведом покой. Идешь навстречу бедам по лезвиям камней, босая… 1984 «А когда уезжать собрались…» А когда уезжать собрались — провожанья, прощанья, прощенья, сборы, споры в квартирах пустых… Кому в путь, кому снова под дых, А кому – ожидание виз, получили уже разрешенье. – Вы когда? – Мы в четверг. – Нам отказ. Срок истек, подадим еще раз. — Чей-то родственник щелкал и щелкал объектива внимательной щелкой. Лиц еврейских и русских смешенье. Фото – тем, кто уже собрались, у кого ожидание виз, кто уже получил разрешенье. А оттуда неясные вести. Эти едут, те ждут, те на месте. Кто здесь мать? Кто сестра? Кто стукач? Эта плачет. Плачь, милая, плачь. Сын мой был в долгосрочном отказе, я знал. Но тогда кто кого – я его провожал. А фотограф все щелкал и щелкал объектива внимательной щелкой. |
