— Что с тобой такое? Приди в себя, Таша!

— Отойди от нее! — раздался напряженный голос Микея, — жену свою лупи по морде!

— Что-о? — похоже, растерялся ведун.

— А ничего! Надоело — вот что. Рыженькая, эй… ты чего, что с тобой такое? — осторожно гладил меня по побитым щекам парень и поправлял плат на голове подрагивающей рукой. Я открыла глаза. В теле чувствовалась противная слабость, точно как тогда — после ночного разговора с дедом. Я даже не знала, как звали его, почему-то сейчас это показалось важным.

— Гнат, — обратилась я к ведуну по имени. Надоело играть в эти игры. Со мной делалось что-то серьезное и даже страшное, а еще — плохое для дочки. Так сказал тот дед, и я больше не хотела ждать, терпеть неизвестность, от которой было страшнее, чем от привида.

— Как звали того деда? Что он сделал со мной? Он же дотянулся тогда, так же? А потом снился мне и сказал, что для моей дочки плохо… что плохо, а, Гнат? Опять я только что привида видела, и снова сил нет даже руку поднять. Чем ей это грозит, почему плохо-то?

Ведун молча смотрел, как Микей вытирает мне мокрое лицо, садится рядом со мной на край повозки. Оглянулся на жену, отослал ее взмахом руки подальше — она покорно отошла. Он смотрел теперь на Микея. Тот огрызнулся:

— Не уйду, даже и не думай! Мне тоже нужно знать — что с ней? И почему женский плат повязала, и что за дочка, где она? Можешь и мужское отсушить, и язык узлом завязать, как обещал… Что за дурь ты задумал, ведун? Куда тащишь ее? Она же такая маленькая, совсем одна тут… а ты на кухарню ее засунул. Я узнавал — даже не платили ей за работу, а она днями там… Ты что — робыню себе достал в ней? Бабе своей в помощь? Так знай, что я ее одну…

— Заткнись ты уже, угомонись… защитничек, — устало сказал ведун и скомандовал: — Двигаемся дальше… через малое время хутор, там сегодня заночуем.

На хутор мы въехали еще засветло. Остановились возле крайней избы. Пока стражники вязали коней к тыну, от жилья к нам потянулся народ. Пятеро здоровенных бородатых мужиков в простой темной одежде спокойно подошли и завязали разговор с ведуном о ночлеге, кормежке для людей и лошадей, и о плате за все это.

А я окликнула их со своей повозки:

— Дяденьки! А у вас никто не пропадал в лесу на днях? Мужик такой всклокоченный с горбатым носом?

Один из хуторян вскинулся и быстро подошел ко мне, а за ним подтянулись и остальные. А у меня с трудом ворочался язык, так тяжело стало говорить:

— Возле того дерева, что с большим дуплом внизу, его задрал медведь. Голодный с зимы… худой. Сторожитесь его. Зверь сельчанина вашего где-то там закопал — в хворосте. Выручайте… он просил схоронить по обряду, — я совсем выдохлась и обессилено замолчала. Что я творю? Тот дед сказал, что с покойниками нельзя долго говорить, а оказалось — про них говорить еще хуже. И я заплакала — так мне было худо, так голова болела, и сил не было совсем ни на что. Меня о чем-то еще просили, что-то говорили, а у меня только слезы бежали из-под закрытых век.

Потом меня затащили в избу, посадили, поддерживая, на высокую постель. Незнакомая женщина помогла снять верхнюю одежду, а дальше я склонилась набок и просто уснула.

Мы с ведуном поговорили только утром. Я проснулась рядом с Марутой, которую уложили со мной. Потом мы с ней сходили к нужнику, и я уже шла сама, своими ногами. Умывшись, вернулись в дом, застав там Гната и Микея. Ведун опять отослал прочь жену и сказал мне:

— Нашли мы его, того мужика. Они сразу же — на ночь глядя кинулись в лес, с факелами… я боялся, что сосняк запалят. Спешили, чтобы успеть. Медведь сразу не пожирает крупную добычу. Он любит, чтобы мясо немного с душком было — так оно мягче. А поначалу выедает только брюшину. Потом прячет тушу… тело… натаскивает лесной хлам, заваливает сверху… ждет, выжидает срока. И не отходит далеко — сторожит добычу. Нет больше того зверя — закололи они его. Людоедов сразу убивают… человек — легкая добыча, особенно бабы да дети.

Того деда, Таша, звали Строгом. Или Строжищем — кто как. Про то, что это степняки в его смерти виновны… Там, в Степи, люди Силу не принимают, ведовством не промышляют. Зато есть идолы… по всей степи, возле каждого их поселения, ставят каменные столбы, грубо вытесанные наподобие человека. А когда переселяются на новое место, то родовой столб за собой волоком тянут.

Вначале, как вытешут его — он камень камнем и только. А чтобы он силу имел, их род хранил, в набегах помогал, в лечении, в родах бабам и лошадям, они напитывают его этой силой. Откуда ее берут? Вот тут и ответ про смерть деда, Таша… Наши ведуны самая ценная добыча для степняков. А еще ведуньи, сильные травницы и рудые — рыжие люди. Такие как ты — сильно рыжие.

За нами охотятся, в набегах мы самая ценная добыча. Стараются взять только живыми — все для этого делают, жизни свои кладут, не жалея. Чем сильнее ведун, тем вкуснее будет жертва для идола. Мы знаем, как они скармливают наших… пытают страшно, привязав к камню, но умереть не дают, не-ет… Оборот луны, Таша, целый оборот луны… И только когда, наверное, смерть уже кажется великой радостью для несчастного или несчастной, когда их кровью досыта напоена земля под злой каменюкой… тогда, только тогда — нож в сердце! — ведун помолчал, вытирая пот со лба, потом, уже спокойнее, продолжил:

— На границе со Степью ведунов уже нет, только в отрядах стражи. Травница, что ты говорила — одно название. И тайные отряды со степи проникают все глубже и дальше в наши земли. Поэтому ведунов сторожат…

— Что ж вы того деда не сберегли? — спросила я с горечью.

— В мыслях не было… два дня и ночь быстрого конского хода от границы. Леса уже сплошь — они их не любят. Никогда еще они досюда не доходили, и дед был — сила. Мог отстоять себя — любого спалил бы к… Но, видать, врасплох его застали… совсем врасплох. Чтобы не кормить собой чужих идолов, он и кинулся под лед, успел как-то…

Что-то он тебе отдал, да… Да, Таша, он дотянулся — держал твою ладонь мертвой рукой. Я не говорил с тобой обо всем этом потому, что сам не знаю — что сказать? Не хотелось толочь воду в ступе, но ты требуешь правды. Так вот она, как я понимаю и что знаю: огонь свой он тебе не передал, нет его в тебе. Это я ясно вижу. Есть в тебе что-то, но для меня неясное, а еще то, что досталось с рождения — дар фэйри.

— Кто это? — продрала я пересохшее горло. Забывала дышать, вся превратилась в слух. Тела своего не слышала. Зато чуяла, как меняет меня новое знание, выворачивают душу страх и жалость к замученным людям. А еще просыпается внутри что-то совсем новое, сильное и ранее мною никогда не изведанное — лютая ненависть! Ее я узнаю и чувствую впервые. Страшное чувство — черное, тяжелое, как камень, а еще — буйное. Требует действия, вносит в душу беспокойство, будто недостает мне чего-то и нужно сделать что-то — еще более страшное, но справедливое. Тяжко…

— Фэрии или фэйри — это не народ, — рассказывал ведун, — рождаются в разных государствах дети, целованные солнцем, рыженькие. Где-то чаще, где-то совсем редко — как у нас. Все больше — девочки. В разных семьях — богатых… бедных. Растет дитя в большой любви, его нельзя не любить. И оно само с рождения — свет солнечный, любовь к жизни в чистом своем проявлении. Ему радуется все живое — растет, цветет для него. Что бы ни делал такой человек (а делает он все старательно, основательно, тоже с любовью), это получается у него лучше, чем у других. Это редкий дар — хороший, полезный, но для нашего дела не очень ценный. Вот для женской работы — да. Я уже думаю — не за тобой ли шли тогда степняки, потому что это тоже сродни ведовству. Могло быть и такое…

— А дед, тот дед? — не терпелось мне. Вдруг стало больно руке — ее сжимал Микей, смотрел сурово на ведуна, слушал его. Я руки не отняла — так было спокойнее. Пусть держит, я и сама уцепилась за него второй рукой. Только разговор на этом закончился.