Я фыркнула, расслабилась и заулыбалась, и он улыбнулся тоже.

— А как ты думала? Допустила бы ты такое раньше? Нет, ни за что! А ненависть — такое же чувство, как и другие. Только желательно, чтобы она была направлена в нужную сторону, и не стала главной в тебе. Сегодня проклятье прилетело в камень, а ведь могло и в спину Юрасу?

По спине у меня пробежал холодок, привычно уже онемели кончики пальцев. Я сказала об этом Мастеру.

— А то ж, — покивал он головой, — оно собирается из злости, страха, ненависти, копится на кончиках пальцев рук. Еще и ног, оказывается. Век живи — век учись. Интересно мне с тобой.

— Оно?

— Темные, ненужные, плохие, злые чувства питают эту Силу. Которые требуют ответного действия в сторону вызвавшего их — мести, а в твоем случае — проклятия. Из-за неумения чего-то другого, ты способна только на этот выброс злой силы. А месть всегда более продумана. В тебе же зло вовсе не хочет копиться, ждать своего часа — суть твоей натуры, натуры фэйри, отторгает все темное, что всплывает в твоей душе. Оно ищет выхода немедленно… я так это понимаю. Во-от… и что мы имеем на выходе? Лишившись любви, потеряв надежду на счастье и исполнение главной мечты…

— Какой мечты?

— Семья… Ты всегда и больше всего хотела семью, которой были лишены дорогие для тебя люди. Простая и незамысловатая мечта — муж, дом, дети… много детей. Лишившись этого — надежды на ее исполнение, ты меняешься. Становишься темной. Не злой, нет. Пока просто темной, но способной уже и на зло. Сегодня ты могла не только проклясть, но и убить. Это вовсе и не приговор, почти все ведуны, которые при войске — темные. Я темный. Способен на зло, но не делаю его. Осознанно не делаю… хотя тебе вот сделал, решая за вас с Микеем.

— Не на-адо. Это неосознанно. Значит, не считается.

— В результате вместо нежной и трепетной, сострадающей всем фэйри имеем темную ведунью, способную насылать проклятия и убивать. Считается это или нет, как ты думаешь? Ты накинулась на мужика, и правда — толком ничего не зная о нем. Не зная, что у него из-под носа увели пару и тому поспособствовали вы с односельчанками, забравшись в его постель.

А Дарина, которая владела способностью смотреть на расстоянии глазами своих светлячков, узнала… больше того — увидела это. Как ей было тогда, ты можешь себе представить? А он тогда был ей не безразличен. А получилось — предал… прощения тогда так и не получил и потерял ее — любя всем сердцем.

Его в том не вини — он был под нехорошими чарами и вот что еще я хочу сказать? Что-то это становится слишком уж частым делом, почти обыденным. Куда ни глянь — везде проклятые! Это считается? Что я приложил руку, плодя и множа зло? Нет, ты пока не совершила его, но надолго ли это? Приедет сюда завтра вредный Тарус, выведет тебя из себя и что дальше?

Реши для себя, как в свое время решил я. Или ты остановишься на этом и будешь тренировать выдержку и терпение… Научишься прощать и забывать, переступать через свою гордость и чужую глупость, не придавая ей значения. Или развиваешь новое умение — боевое ведовство. Что уже есть зло в чистом виде! И на которое у тебя есть полное право — право на кровную месть.

Что это значит? Что бы ты ни совершила в отношении степняков — любое, самое страшное и безумное злодеяние останется безнаказанным для тебя. Дорога на ту сторону для тебя, как для всякого воина, будет открыта всегда. Про это если захочешь — расскажу и даже научу боевому ведовству. Но я бы для своего дитяти такого не хотел, не хочу, значит, и для тебя. А решать только тебе.

Я уже обещал и повторю еще раз — теперь решаешь только ты сама. Я лишь отвечаю на твои вопросы и помогаю.

Уснуть после такого разговора было трудно. Я крутилась в постели, сбивая простыни и накручивая длинную сорочку на ноги. Прислушивалась к дыханию Зоряна, ловила звуки с улицы — там к ночи разгулялся ветер и, скорее всего, он принесет дождь. Потом поняла, что все равно ничего решать сейчас не способна — устала. И под шлепки первых дождевых капель, а потом дробный и частый перестук дождя по оконному стеклу и крыше, я уснула.

После ночного дождя повеяло прохладой и осенью. Поверилось в нее. Сырая земля, мокрые дорожки, капли, спадающие с зеленой пока еще листвы — все это было, как и летом, но уже им не пахло. Не пахло цветами, молодой травой, медом…

В прихожей нашего дома с раннего утра ожидал Юрас. Меня упредил об этом Конь, и я хоть оделась, как положено. За мной хвостиком потянулся сынок. Которого пора было кормить. Вышла и хмуро уставилась на раннего гостя. Вспомнилось, как Мастер выгораживал его вчера, велел не винить ни в чем, и я заставила себя пригласить его в дом.

Он прошел за нами, опять почти не отрывая глаз от сына, и стал у стены, красиво увешанной оружием. Я вошла вслед за ним и уставилась, ожидая, что скажет. А он отчаянно взглянул и стал натягивать на руки тонкие перчатки. Я насторожилась, ничего не понимая. И увидела, как он тащит из-за пазухи обручальный плат… и не просто плат… О таком ходят легенды в отдаленных уголках страны, такие не всегда найдешь даже в больших городах у известных торговцев. Потому что он дороже золота в сотни раз — плат из тонкого паучьего шелка.

Он не приемлет мужской руки — твердой, испятнанной вечными мозолями от оружия или работы. Цепляется за них тончайшими нитями радужного окраса, тянется, рвется. Потому и касаются его мужчины только в перчатках. Такой плат передают в семье из рук в руки многие годы, хранят, надевают только на великие праздники. И сейчас он протягивал мне именно такой…

Осторожно раскинул, встряхнул воздушную ткань, сложил на косую вдвое, и подошел к нам с сыном. Зорян молча цеплялся за мою юбку и смотрел во все глаза, а я замерла, не зная, что мне делать. Плат невесомо опал на плечи, Юрас сжал их поверх него и сказал:

— Я беру тебя за себя. Хочу быть тебе мужем, а сыну отцом.

Из глубины души поднималась удушающая черная волна… Может, в этот миг я и совсем перестала быть фэйри. Дернула плечами, сбросила с себя его руки, сняла плат с плеч, бережно сложила дрожащими руками и протянула ему, отказываясь от такой чести.

— Зачем оно тебе? Ты хочешь себе сына? Так я сказала, что не собираюсь прятать его от тебя. Тогда зачем? Хочешь быть мужем? Вот так просто, не найдя для меня ни одного доброго слова? Думаешь, я схвачусь за эту возможность, потому что не достойна большего, меня нельзя полюбить? Но меня любили! Я была в его глазах красой ненаглядной, желанной. Он тянулся ко мне, как цветок к солнцу, а я отказала даже в поцелуе из-за проклятого обещания, данного тебе! А потом он ушел и погиб! Ненавижу тебя! За свою детскую глупость! За то, что смеешь видеть во мне только снадобье от своей несчастной любви! Верни мне мое обещание, я требую этого!

Он глухо спросил:

— Для чего это тебе… или для кого?

— Я с радостью буду хранить верность, но только не тебе — ему. Он дождется меня на той стороне, в том доме под большим деревом. Любимый мною и любящий так сильно..! А может, это ты так мстишь мне — подобным небрежением? Но если не я тогда — в твоей постели была бы другая. Я не так и виновата перед тобою, чтобы добровольно гробить свою жизнь. Так что — нет. Забери свой плат!

— Оставь себе… или сожги. Мне он не нужен.

— Как скажешь, — трясло меня.

Я шагнула к печке в прихожей, что первый раз после лета протапливалась чтобы просушить дом. Открыла дверцу и швырнула туда плат… и замерла, глядя, как ярко полыхнул в огне паучий шелк — опять видение из дома Строга. Было больно…

Юрас отвернулся, пошел к выходу. Я позвала растерянно:

— Эй, постой! Я просила тебя…

— Я подумаю об этом, — остановился он в пол оборота ко мне.

— Ты не имеешь права! Обещание — это только добровольно! То, что в душе!

— Твою душу я и не просил. Просто хотел попробовать жить.

— Ах-х-х, ты… — сперло в груди дыхание от ярости.