— Ненаглядная моя… солнышко ясное…

— Мике-ей… — горестно простонала я, — Мике-еша-а…

Задохнулась, пошатнулась… ветер мягко поддержал, подпер с боку, ласково прошептал:

— Прости, милая, глупо вышло, нечаянно. Ты отпусти меня, лапушка, сам я не оставлю тебя — тянешься ты ко мне. Отпусти на ту сторону, освободи от себя… Вот только поцелую тебя… — прохладный ветерок ласково пробежался по губам, я жадно приоткрыла их. Возле уха послышался тихий довольный смех.

— Любимым уйду. Легко уйду и вернусь потом легко, ты только помни всегда, а сейчас отпусти-и…

— Останься, — плакала я, — будь рядом, говори со мной.

— Нельзя-а… убью всякого. Не подпущу к тебе… жизни тебе не дам. Не хочу для тебя такого, отпусти-и… только еще поцелую… и шейку… запрокинь голову, откройся…

— Я отпускаю тебя, отпускаю, — рыдала я, — я не вынесу этого, не смогу! Хочу, чтобы рядом был, чтобы хранил! — перечила потом сама себе.

— Храни-ил… — шелестел ветер, — хранил… оберегал… защищал… ладно… это ладно, но не я. Тебя будут хранить. Не вешай обереги… не бойся ничего. Ты же не боишься мертвых?

— Нет… не боюсь. Что мне сделать, как отпустить тебя? Я сына твоим именем назову! — вспомнила вдруг и услышала печальное:

— Нельзя-а… именем недавно умершего нельзя-а. Назови Зоряном, как моего отца — хороший человек был, долго жил и ушел мирно. Отпусти-и… ждет он меня.

— Как же, ну как? — стонала я.

— Согласи-ись… — пел ветер, — пожертвуй немного себя — иначе не сможем. Сожги чуть своих волос — я с дымком улечу, проводишь меня. Вот только поцелую еще, — пробежался ветерок по моим губам, простонал горестно в ухо: — Ой, мало, мало-о… отпусти… не мучь…

Рыдая уже в голос, я метнулась в дом, роняя на пол полушубок. Прошаркала в огромных сапогах до печи, захватив по пути острый кривой нож, которым обрезали пуповину сыну. Сдернула в сторону печную заслонку, открыв кучу жарких углей на поду. Собрала рукой длинные спутанные пряди, перекинула на грудь и стала срезать, сколько смогла за один раз. Бросала на угли, и опять резала. Они сжимались там, скворчали, корчились в жару. Вонючий дымок поднялся, потянулся вверх, утягиваясь в печной вывод. Я хрипела задушено, всхлипывая и дергаясь всем телом, хватая воздух ртом:

— Отпускаю тебя с миром… со своей любовью. К родным и любящим… к будущей счастливой и долгой жизни. Не забуду тебя… и ты не забывай. Храни меня и Зоряна. Иди… я отпускаю… — оседала я на пол. По ногам стекала кровь… громко упал из руки на пол нож… Охнул кто-то рядом, заголосил…

Родить больно? Да я бы еще три раза подряд родила… Пришла в себя от такой боли, что чуть горло не сорвала от крика, а потом и просто сомлела. Меня расцеживали. От сильных переживаний молозиво спеклось в груди и стало пробкой. Повитуха сразу заметила мои каменные груди, как только они подняли меня с пола. И не дала даже прийти в себя — усадила в кровати, подперев подушкой, постелила на ноги какую-то тряпку и стала «спасать титьки». Я кричала, просилась, даже ругалась на нее дрянными словами, вырывалась, на что получила один ответ — сильную оплеуху, и раз и два…

— Достанет тебе? Или еще повторить?

Я замолкла и перестала противиться ей не от того, что била больно, а от того, что первый раз в моей жизни. Никогда и никто не поднимал на меня руку, даже пальцем не тронул. Хоть и шкодила я в детстве, и ленилась работать в свое время, и словами родным перечила. Журили, строжили, но чтобы вот так лупить?

Спекшееся молозиво лезло из сосков червяками, перед глазами плавал красный туман, боль уже не воспринималась разумом, он оцепенел, не принимал происходящее.

Наконец меня отпустили… я открыла почти невидящие глаза и выслушала все, что про меня думали, и что мне полагалось знать:

— Как есть — дура дурой! Ты что себе удумала?! Едва дитя без еды не оставила! — и опять — хрясь по морде. Я простонала:

— Я слышу, слышу, пришла уже в себя. Не бейте больше.

— Была бы ты моя — прибила бы! Бывало, что и умирали от такого — от молочной огневицы. Хорошо — до жара не допустили, успели. Спасибо потом мне скажешь. Принимай своего сокола — дальше он сам мамку спасать будет.

Она сняла с моих коленей сырую от молока тряпку, швырнула на пол и приняла от Славны попискивающий сверточек с младенцем. Положила его мне в руки и стала пихать ему в ротик мой наболевший сосок. Я застонала, а она засмеялась:

— Это еще что-о? Вот погоди, как зубы у мальца полезут, вот тогда самое веселье и настанет. Они знаешь, как прихватывают, когда голодные? Вот какой герой! Как присосался-то?! И к другой титьке сейчас приложим, пусть работает… ай же, сокол ты мой! Ай, же ж, умница ты моя! — ворковала она над нами. И у меня прошло все зло на нее, вся обида. Если все так, как она сказала, то еще мало била, нужно было сильнее.

Через всю эту боль, через тревогу за сына, за этими побоями и воплями повитухи словно отошло, скрылось за полосой тумана то, что сталось ночью. Я знала, что Микея нет в живых, но это знание как будто стало старым, привычным, устоявшимся. Сейчас я уже не рвалась рыдать, голосить, рвать кусками душу — просто тихо плакала, глядя на Зоряна. Вытирала ладонью слезы, чтобы не капали на него. На красное личико, на носик пуговкой со странными белыми точечками на нем, на длинные реснички, прикрывающие мутные голубоватые глазки. Потом, когда он уже наелся и мокрый сосок выскользнул из крохотного ротика, его уложили в люльку, а меня напоили теплым молоком и велели спать. И я уснула…

Снился наполовину выкошенный летний луг с высокой травой и цветами. На лугу, под высоким деревом — дом. Не как у нас в степи. У нас строили из самана. Это смешанные вместе, плотно сбитые и высушенные солома, глина и конский навоз. А этот дом был сложен из светлого дерева, крыт плоскими деревянными плашками. У дома колодец, тоже под маленькой крышей. Возле стены у дома лавка. Там сидят двое — Микей и пожилой, даже старый мужик. Они похожи друг на друга. У обоих довольные лица, распахнутые из-за жары рубахи… Из дома слышится женский голос:

— Микеша, сынок! Зорян! Идите, кормить буду — готово у меня. Жарко как… — вышла и стала на пороге худощавая пожилая женщина, — хватит вам на сегодня… докосите завтра поутру, по росе. И сгребать сегодня не будем — пускай привянет, уляжется…

Мужики степенно встали с лавки, подошли и умылись у колодца, о чем-то переговариваясь. Потом пошли к дому, а Микей вдруг замер, зябко повел плечами и оглянулся. Поискал глазами и нашел… меня, расцвел лицом, выдохнул:

— Ненаглядная моя… помнишь меня… Спасибо, что дала увидеть себя еще разок… солнышко ясное…

Вглядывался жадно в мое лицо, тянулся ко мне, вбирал взглядом в себя мой облик… Потихоньку и его, и дом с лугом затянуло туманом. Поначалу жиденьким, а потом все более плотным — за которым вскоре не стало видно совсем ничего.

На следующий день у нас были гости — приехал Мастер. Очевидно, на дворе еще выслушал повитуху и Славну. А когда увидел еще и мои ободранные косы, похоже, что его терпение совсем сошло на нет. И я опять слушала, что обо мне думают. Если он хотел испугать меня, то тут очень сильно ошибся. После повитухи мне уже никто не был страшен, уж он-то точно. Я послушала-послушала его и сказала:

— Микей погиб. Прощался со мной вчера, отпустила я его. Сына он назвал Зоряном. А косы обрезала потому, что он так просил. Только так мы и смогли расстаться… и да — если бы он тогда руку попросил отрезать, я бы и ее отрезала… хотя сейчас уже подумала бы… но и то…

— Стало быть, ты и сама теперь понимаешь, что дурь сотворила? — кряхтел виновато Мастер.

— Я сделала то, что должна была. Вы знали про него? — спросила дрожащим голосом, боясь расплакаться.

— От тебя в первый раз слышу. В тихое место они шли, простая служба на спокойной границе… да и не время еще — не могли они дойти до места, не успели бы. Узнаю…

Я побуду тут немного, помогу, подлечу тебя, чтобы быстрее на ноги встала. Потом заберу с собой. Будешь жить у меня в доме. Семьи у меня нет, кухарка раз в день приходит да соседская дочка убирается. Твоего согласия не спрашиваю, подумаешь хорошо — сама поймешь, что так надо.