Домой я вошла, кипя от злости и костеря любопытную не в меру соседку и ее внучечку, до того занудную барышню, что даже у меня челюсти сводило. Мужчины, полагаю, просто опасались, что и в постели она будет поучать их и контролировать.

– Ну и где ты ходишь?

Признаю, гостя я заметила не сразу. Да что там гостя?! Я и свет от зеркала разглядела только сейчас.

Сегодня коряга походила на мелкого тщедушного старичка. Нос и пальцы у него остались сучковатыми, да и волосы с бородой заменяли листья, но в целом он выглядел куда привычнее, чем раньше. Домотканые штаны прикрывала белая подпоясанная рубаха. На ногах лапти.

Лишь отойдя от первого шока, в памяти сложилась картинка нашей прошлой встречи. Не будь я так шокирована, уже тогда бы заметила одежду. А так, в темноте все внимание досталось сучкам и веточкам.

– На вызовы не отвечаешь, – злился лесовичок, чье имя благополучно испарилось из моей памяти. – Дома не бываешь. А меж тем, как блюститель сказочного порядка, ты обязана…

– Так уж и обязана? – с детства ненавижу это слово. Башню у меня сносит в секунду. Одно напоминание и все: прощай крыша. – Я у вас на довольствии?

А то врывается в квартиру неизвестно кто и неизвестно откуда и чего-то требует. Я работаю, между прочим! Грозную речь я закончила, чувствуя, как от ярости пылает лицо. Мало соседки, еще бревно жизни учить будет!

– Так ты что, вообще ничего не знаешь? – от удивления лесовичок даже к зеркалу прислонился.

Зеркало утробно чпокнуло. Мелькнули лапти. Сияние стихло. На пару секунд.

Через минуту передо мной стоял прежний лесовичок. Достаточно невозмутимый для того, чтобы продолжить разговор.

– А как же Груня? Груня, что, совсем ничему тебя не научила? Ты хоть что-то знаешь?

– Я много чего знаю, – степенно отбрила его я. – Но вряд ли это заинтересует вас.

– Эх, – снова вздохнул лесовичок. – Вот так всегда. Все самому делать приходится, – проворчал он и гаркнул: – Ставь самовар, хозяюшка!

Я прямо-таки услышала стук собственной челюсти об пол. А он еще и увидел.

– Тьфу ты, пропасть. Все у вас не как в порядочной сказке. Чайник кипяти. Беседовать будем, – перевел он и коварно добавил: – Таки да, на довольствии. И с сегодняшнего дня ты приступаешь к своим обязанностям. А потому слушай внимательно да запоминай.

***

Чай давным-давно остыл. Лесовичок умял килограмм печенья и теперь примерялся к конфетам, а я никак не могла сделать глоток. Кружку я поднимала раз двадцать и ставила на место. Услышанное мешало не то что есть – думать. Многое стало ясным. Гораздо больше нашлось того, что окончательно запуталось.

Я, наконец, узнала, чем была всегда занята бабушка, почему прятала зеркало и откуда брала деньги, хотя и не работала. И так и не смогла понять, почему ничего не рассказала ни мне, ни маме.

– С матерью твоей все ясно, как раз, – Фома Лукич придирчиво осмотрел конфетку, нашел съедобной и целиком запихнул в рот. Степенно разжевал и лишь после этого продолжил. – Сколько Груня ее к зеркалу ни водила, а ход та так и не увидела. Нет в ней силы нужной. А в тебе есть.

– Не было, – поправила я, снова отставила кружку и погрузилась в прошлое. – Бабушка мне зеркало много раз показывала, когда от занавесок освобождала. Злилась отчего-то. Говорила, смотри… смотри внимательно. Что видишь? Я честно отвечала, что себя, а она махала рукой и уходила, ворча. Вот значит, что я видеть должна была.

– Стресс повлиял, – лесовичок расправился с очередной конфетой и благодушно кивнул: – Груня тоже не сразу видеть начала. Как мужа схоронила, так и начала.

Про ее первого мужа я знала мало чего. Пожалуй, лишь то, что повторно замуж бабушка вышла нескоро, хотя и кавалеров у нее хватало. Сама «тянула» старшую дочь тетю Катю от первого брака, обладала энергией бешеной белки и всегда все успевала. В отличие от меня.

– Я не справлюсь, – определилась я, вытряхнув то, что мучило больше всего. – Это бабушка все знала и умела, а я…

– Тю, нашла, о чем печалиться?! Груня сперва столько всего наворотила – вспоминать страшно. Это потом она такая опытная стала. Опыт-то от рождения никому не дается. Его нарабатывают шишками да ссадинами. Смелости в тебе много. Дури тоже. Справишься!

Уследить за его логикой мне не удалось, но энтузиазм оказался заразителен. Я глотнула чай и потянулась за первой конфетой.

– Когда приступаем?

– А чего тянуть? Завтра же с утречка и приду. Сегодня ты больно взъерошенная. За ночь, стало быть, дурные мысли поулягутся, и приступишь.

Хм, как он, однако, хорошо обо мне думает. Для меня ночь – лишний повод «сжевать» самой себе мозг, нервы и спокойствие в придачу. Рассудительность таинственно улетучивается, стоит улечься в постель, и в права вступает паника. Но завтра, так завтра. Не мне его учить.

***

Спала неважно. Ожидаемо, в общем-то. Быстро перестроиться, отодвинув пережитое, я не могу. Разговор припомнила в таких подробностях, которых точно не было. А выражение закостеневшего лица Фомы Лукича трактовала то так, то этак. То оно казалось мне завлекающе хитрым, то отталкивающе равнодушным. Я невольно подозревала его в обмане, недосказанности и подстрекательстве разом.

Чем больше анализировала, тем меньше понимала, почему бабушка ничего не сказала. Ладно, мама. Она явно не знала. Но бабушка?! А может, не успела? Сперва я была слишком маленькой, на ее взгляд, потом она стала слишком слабой, на мой взгляд. И я старалась не слушать «старческий бред», списывая его на развивающуюся деменцию. Досписывалась, короче.

К приходу лесовичка и стража чего-то там, я умылась, позавтракала и заплела косу, по его указке.

– Идеально, – кивнул он, едва появившись из зеркала. Потом перевел взгляд на мои ноги и посерьезнел. – Динара, ты что надела? Это что за подштанники с нижней майкой? Разве же у нас так одеваются?!

– Это не подштанники. Это джинсы. А майка не нижняя, а обычная. Другой у меня нет. А сарафанов из бабушкиного сундука я не ношу. Потому как сундука нема.

– Груня, что же, ничего не оставила? У нее много красивых нарядом было! – Фома Лукич часто-часто моргал и оглядывался так подозрительно, точно искал схрон.

– Было там старье какое-то, – пролепетала я.

Наряды я мерила не единожды, да бабушка их и не скрывала. Не раз ее расспрашивала про самодеятельность, в которой она участвует, да та не призналась. Теперь понятно, почему.

– Старье? – взревел лесовичок. – Да это ценнейший реквизит.

– Ценнейший-то ценнейший, да не подписанный, – огрызнулась я. – У меня квартира небольшая. Весь ценнейший хлам, накопленный поколениями за пятьдесят лет, в ней не поместится. Или поместится, но тогда не помещусь я. Чем-то приходится жертвовать.

– Небольшая? – Фома Лукич выразительно глянул на дверь, ведущую во вторую комнату. – Да ты не видела маленьких. А ну, пошли. Заодно и наряд подберем. Получше этого.

И мы пошли. Прямо в зазывно сияющее зеркало. При нашем приближении оно точно оживилось и замигало цветными огоньками. Вот не к добру, точно говорю. Раньше я ничего подобного не замечала. Только как оно догадалось, что в этот раз и я пойду?

– Чего это оно так радуется? – от подозрительного вопроса стоило удержаться, но это выше меня.

– Нового блюстителя сказок приветствует. Признало, стало быть. И за ночь настроилось на тебя.

– А почему я этого не чувствую?

– Неопытная, потому что. Сила еще спит. Но раз зеркало признало, процесс запущен.

Фома Лукич остановился и прижал ладони к зеркалу. Надо же, а вчера сразу шастал внутрь, без этих фокусов.

– Чего стоишь? Прикладывай рядом. Знакомиться будем.

Ладони я подставила с опаской. Не знаю, чего ожидала, но реальность разочаровала. Ни удара током, ни мрачного затягивания внутрь. Обычная зеркальная поверхность, разве что слишком теплая.

А вокруг ладоней старательно ползла тоненькая змейка с короной на голове. От ее хвоста тянулась нить, цвет которой непрерывно менялся. Стоило змейке замкнуть круг, как нитка вспыхнула, и я отдернула руки. Не горячо, но жутковато.