Подобное нравственное состояние Франции было неизбежным результатом общей усталости, застарелых страстей партий и алчности, вызванной финансовым кризисом. Правда, во Франции все-таки оставалось еще достаточное число республиканцев, энтузиастов, сохранявших истинные патриотические чувства; их радовали наши победы, они восторженно принимали известия о них и с любовью и удивлением повторяли имена Гоша, Журдана, Моро и Бонапарта. Они желали, чтобы государство совершило новые усилия и принудило злоумышленных и равнодушных содействовать славе и величию Республики.
Дабы затмить блеск наших побед, партии старались очернить генералов, а особенно – Бонапарта, который в два месяца успел достичь такой славы. Он уже навел ужас на роялистов 13 вандемьера, и они неблагосклонно отзывались о нем в своих газетах. Было известно, что он распоряжается в Италии почти как властелин; были поражены его манерой держаться с владетельными государями этой страны, которым он даровал перемирие или отказывал в нем; знали, что он без посредства казначейства выслал деньги в Рейнскую армию. На основании всего этого зло подтрунивали, говоря, что он недостаточно послушен, а потому его сменят и – великий полководец был бы потерян для республики, а беспокоившая всех слава была бы остановлена в самом начале пути.
Люди злоумышленные старались распространять самые нелепые слухи; они утверждали даже, что Гош, находившийся тогда в Париже, отправляется арестовать Бонапарта среди его армии. Правительство послало Бонапарту письмо, опровергавшее все эти слухи; в нем повторялись свидетельства большого к нему доверия.
Это письмо напечатали в газетах. Храбрый Гош, неспособный к низкой зависти в отношении соперника, в такое короткое время сумевшего стать выше лучших генералов республики, также написал письмо, чтобы уклониться от роли, которую ему навязывали. Письмо следует цитировать как факт, делающий честь обоим молодым героям; оно было адресовано министру полиции и сделано гласным.
«Гражданин министр, некоторые из тех, кто прятался или был неизвестен в первые годы Республики, теперь только и ищут средств под нее подкопаться; если они и упоминают о ней, то только для того, чтобы оклеветать ее опоры. Вот уже несколько дней они распространяют оскорбительные для всей армии слухи об одном из главнокомандующих. Означает ли это, что им уже более недостаточно для достижения своей цели вступать в открытые письменные сношения с шайкой заговорщиков, жительствующих в Гамбурге? Разве им так необходимо позорить главнокомандующих для достижения милости повелителей, которых они хотят навязать Франции? Не воображают ли они, что последние теперь так же бессильны, как и прежде, и оставят без внимания оскорбления, не представив никаких оправданий?
Почему же Бонапарт является предметом ненависти этих господ? Не потому ли, что он разбил их и их приверженцев в вандемьере? Не потому ли, что он распускает королевские армии и доставляет республике средства славным образом окончить эту достопамятную войну? Храбрый молодой человек! Кто из военных чинов не пожелал бы тебе подражать? Мужайся, Бонапарт! Веди в Неаполь и Вену наши победоносные армии, придавай новый блеск нашему оружию, здесь же мы возьмем на себя попечение о твоей славе!
Нельзя без улыбки сожаления глядеть на человека, к тому же весьма умного, объявляющего об опасениях – несуществующих, – которые у него вызывают полномочия, предоставляемые французским генералам. Гражданин министр, последние вам почти все известны.
Кто из них, – предполагая даже, что он достиг бы такого влияния в своей армии, что мог бы подвинуть ее идти на правительство, – кто из них, скажу я, решится это когда-либо сделать, не будучи тотчас же раздавлен своими товарищами? Главнокомандующие едва знают друг друга и почти не состоят между собою в переписке! То, что их уже несколько, дает достаточную гарантию против замыслов, которые произвольно предполагают у одного из них. Разве не безызвестно, как сильно могут действовать на людей зависть, честолюбие, ненависть, а также – надеюсь, могу прибавить – любовь к отечеству и честь? Итак, успокойтесь вы, современные республиканцы. Некоторые журналисты простерли нелепость до того, что приписали мне поручение отправиться в Италию с целью арестовать человека, которого я лично только уважаю, а правительство может только ценить.
Можно смело утверждать, что в настоящее время мало кто из высших военных чинов возьмет на себя обязанности жандарма, хотя многие и готовы бороться с партиями и возмутителями спокойствия. В течение моего пребывания в Париже мне пришлось видеть людей всякого образа мыслей; я имел возможность оценить некоторых по достоинству. Есть среди них и такие, которые думают, что правительство не может существовать без их содействия: они громко требуют себе мест. Другие, хотя о них никто и не знает, воображают, что ищут их гибели; они кричат о том, чтобы на них обратили внимание. Я видел эмигрантов, более французов, чем роялистов, которые плакали от радости во время рассказов о наших победах; видел и парижан, подвергающих их радость сомнению. Мне казалось, что одна партия – решительная, но без всяких средств – хочет поколебать правительство и заменить его анархией; вторая, более опасная и ловкая, имеющая всюду приверженцев, стремится к разрушению республики, с тем чтобы возвратить Франции хромую конституцию 1791 года и междоусобную войну на тридцать лет; третья, наконец, – если сумеет пренебречь прочими и приобрести над ними влияние, какое дают законы, – победит их, потому что она состоит из истинных республиканцев, трудолюбивых и честных, средства которых – талант и добродетель. К ее сторонникам принадлежат все добрые граждане и армии, побеждавшие в течение пяти лет, без сомнения, не для того, чтобы служить порабощению отечества».
Оба письма остановили слухи и заставили замолчать злопыхателей.
Несмотря на все успехи, правительство внушало сожаление своей нищетой. Новые бумажные деньги продержались мало, и падение их лишило Директорию важного средства. Известно уже, что 16 марта (26 вантоза) выпустили 2 миллиарда 400 миллионов мандатов, которые обеспечивались соответственной поземельной ценностью. Часть мандатов должна была пойти на извлечение из обращения 24 миллиардов ассигнаций, другая – на удовлетворение последующих государственных надобностей. 24 миллиарда ассигнаций были заменены 800 миллионами мандатов, и вместо того чтобы выпустить еще ассигнаций, выпустили на оставшийся миллиард 600 миллионов мандатов.
Разница заключалась в названии и номинальной цене. Правда, мандаты обеспечивались землей, ассигнации же, стекаясь на аукционы, не представляли никакой определенной ценности в имуществах; но это не помешало падению мандатов, происшедшему от многих причин. Франция не желала более бумажных денег и решительно не хотела им верить. Как бы велики ни были гарантии, если к ним не хотят прибегать, то их как бы и вовсе не существует. Кроме того, хотя количество бумажных денег и было сокращено, но не вполне достаточно, и если бы даже и возможно было возвратить доверие к бумажным деньгам, то и тогда преувеличение их ценности заставило бы их вновь упасть.
Несмотря на обязательное обращение, они продержались весьма недолго. Принудительные меры 1793 года в настоящее время были бессильны. Никто не хотел обменивать металлические деньги на бумажные. Монета же, как думали, спрятанная или вывезенная за границу, вновь появилась в обращении. Южные провинции были полны испанскими пиастрами, попавшими во Францию благодаря требованиям денежного рынка. Золото и серебро, как и всякий другой товар, идут туда, где на них появляется спрос; причем цена возвышается до тех пор, пока количество их не станет вполне достаточным и спрос не окажется удовлетворен.
На всех рынках обращались только золото и серебро; ими же выплачивалась и заработная плата; можно было подумать, что во Франции не существует бумажных денег. Мандаты находились только в руках спекулянтов, приобретавших их у правительства и затем перепродававших скупщикам национальных имуществ. Таким образом, хотя финансовый кризис и продолжался для государства, он почти прекратился для частных лиц. Пользуясь этим и открытием сообщения с континентом, торговля и промышленность постепенно восстанавливались. Они таким образом как бы доказывали, насколько неправы правительства, тщеславно утверждая, что для процветания производства нужно его поощрять; его достаточно только не стеснять, и оно воспользуется первым случаем, чтобы развить кипучую деятельность.
