Шаретт

Возвращение его рассеяло все эти слухи и исправило зло, причиненное его отсутствием. Гош возобновил разоружение, наполнил склады, снабдил продовольствием города, объявив их в то же время на осадном положении, и – пользуясь предоставляемой ему военными законами диктатурой, – закрыл все якобинские клубы, прежде всего один в Нанте, под названием Пылающая палата. Он отказался ратифицировать мир, заключенный с Сапино, занял его провинцию и предоставил ему право удалиться из Франции, а если он того не хочет – скрыться в леса, но под страхом расстрела, если попадется. Затем Гош еще сильнее стеснил Стоффле и поручил преследовать Шаретта своему адъютанту, генералу Траво, соединявшему с большой храбростью всю энергичность партизана. Летучие отряды Траво не давали Шаретту ни минуты отдыха и никакой надежды.

У последнего практически не оставалось средства ускользнуть. Жители Маре, обезоруженные, находившиеся под неусыпным надзором, не могли ему помочь. Они выдали уже более семи тысяч ружей, несколько пушек, сорок бочонков пороху и были не в силах вновь взяться за оружие; да если бы и могли, то не захотели бы, потому что наслаждались спокойствием, которое принес мир, и боялись навлечь на себя новые опустошения. Крестьяне указывали республиканским офицерам пути прохождения Шаретта и места, где он отдыхал, а когда могли захватить кого-либо из его товарищей, выдавали их войскам.

Тем не менее Шаретт, едва с сотней преданных товарищей и с несколькими женщинами, переносившими с ними все опасности, и не думал сдаваться. Полный недоверия, он убивал приютивших его хозяев, когда боялся измены с их стороны; говорят, он умертвил священника, которого заподозрил в доносе. Траво несколько раз сталкивался с ним, причем убил до шестнадцати человек, нескольких офицеров, в том числе брата Шаретта. В отряде оставалось не более пятидесяти человек.

В то время как Гош без устали преследовал Шаретта и двигал свою линию обезоружения, Стоффле с ужасом обнаружил себя стесненным со всех сторон; он очень хорошо сознавал, что как только Шаретт и Сапино будут уничтожены, а шуаны покорены, более не потерпят «княжества», которое он устроил у себя в Верхнем Анжу. Стоффле решил, что не следует ждать, пока все роялисты будут уничтожены, а потому, под предлогом неприятия новых порядков, взялся за оружие и вновь поднял знамя возмущения. Гош находился на берегу Луары и хотел отправиться в Кальвадос, чтобы лично убедиться в положении дел в Нормандии и Бретани; он отложил отъезд и отдал распоряжение схватить Стоффле прежде, чем возмущение примет значительные размеры.

Гош, впрочем, был очень рад, что Стоффле сам подал повод разорвать примирение: борьба с ним мало беспокоила молодого генерала, позволяя в то же время поступить с Анжу так же, как с Маре и Бретанью. Отряды Гоша отправились одновременно с нескольких пунктов: с Луары, Лаона и Севра. Стоффле, атакованный со всех сторон, нигде не смог выдержать натиска. Крестьяне Анжу были еще больше довольны миром, чем крестьяне Маре: они не ответили на призыв своего вождя и оставили его вести войну вместе с бродягами и эмигрантами, наводнившими его лагерь.

Оба сборища, сформированные Стоффле, были рассеяны, а сам он вынужден, как Шаретт, бежать в леса. Ему не хватало, однако, ни упорства, ни ловкости Шаретта; к тому же местность не представляла удобств к укрытию мародеров. Стоффле выдали его же сообщники: под предлогом совещания его завлекли на какую-то ферму, схватили, связали и выдали республиканцам. Утверждают даже, что верный его министр Бернье сам принимал участие в захвате.

Взятие Стоффле имело огромное значение для подавления восстания. Его перевезли в Анжер и после допроса расстреляли 26 февраля (7 вантоза) в присутствии огромной толпы. Известие о его смерти было встречено с большой радостью и предвещало близкий конец междоусобной войны, разорявшей несчастную страну.

Гош, обремененный обязанностями военачальника, подвергался всякого рода поношениям. Роялисты, естественно, называли его злодеем и кровопийцей, хотя он боролся с ними самыми честными средствами; даже патриоты на него клеветали. Все якобинцы Вандеи и Бретани, крайности которых он обуздывал, а лености не потворствовал, доносили на него Директории. Местные администрации городов, объявленных на военном положении, доносили на него также. Общины, на которые накладывали штрафы или военный налог, жаловались в свою очередь. Раздавалась целая симфония жалоб и обвинений. Гош, будучи достаточно раздражительным по характеру, доходил до отчаяния и несколько раз требовал отставки. Директория ему отказывала и утешала новыми свидетельствами уважения и доверия. Ему прислали двух прекрасных лошадей с полным убором; подарок этот был не наградой, а необходимой помощью. Молодой генерал, любивший жить, стоявший во главе стотысячной армии, располагавший доходами нескольких провинций, часто нуждался в самом необходимом. Его жалованье бумажными деньгами сводилось к минимуму; у него не было ни лошадей, ни седел, ни уздечек, и он просил разрешения взять в счет жалованья шесть седел, шесть уздечек, несколько подков, несколько бутылок рома и сахарных голов со складов, оставленных англичанами на Кибероне, – пример деликатности, часто представляемый республиканскими генералами и всё реже встречающийся по мере расширения завоеваний и порчи военных нравов новыми победами!

Ободренный правительством, Гош продолжал свои труды в Вандее. Для полного замирения оставалось взять Шаретта. Этот вождь, доведенный погоней до крайности, попросил позволения отплыть в Англию. Гош согласился, имея в виду постановление Директории, дозволявшей последнее вождям, добровольно слагающим оружие.

Но Шаретт просил пощады только для того, чтобы отдохнуть; он не желал воспользоваться разрешением всерьез. В свою очередь, Директория не хотела щадить Шаретта, опасаясь, что этот знаменитый вождь навсегда останется пугалом для страны; директора велели Гошу не входить с Шареттом ни в какие сделки. Когда Гош получил этот новый приказ, Шаретт уже объявил, что его просьба была лишь военной хитростью, чтобы выиграть время, и вновь стал совершать набеги из лесов. Однако продолжать партизанскую войну ему оставалось недолго.

Его преследовали с нескольких сторон пехотные и кавалерийские летучие колонны, за ним следили переодетые солдаты, на него доносили жители, желавшие избавить свою страну от опустошения. Наконец Шаретта схватили в лесу, как хищного зверя: 22 марта (2 жерминаля) он попал в засаду, расставленную Траво. Вооруженный с головы до ног, окруженный храбрецами, прикрывавшими его собой, он защищался как лев и пал, пораженный несколькими сабельными ударами. Израненный, Шаретт не соглашался отдать свою саблю никому, кроме Траво, который обращался с ним с уважением, какого заслуживало такое удивительное мужество.

Расстрел Шаретта в Нанте

Шаретта препроводили в главную квартиру; начальник штаба Гедувиль пригласил его там к столу, и Шаретт спокойно беседовал, нисколько не беспокоясь об ожидавшей его участи. Сначала его перевезли в Анжер, затем в Нант. Он держался на допросе безмятежно; на вопрос относительно тайных статей договора в Ла Жонэ признался, что таковых не существовало, причем не старался ни приуменьшить свою виновность, ни извинить личные намерения; объявил прямо и с достоинством, что был слугою монархии и делал всё возможное для ниспровержения республики.

Шаретт пошел к месту казни окровавленный и изувеченный – без трех пальцев, с рукой на перевязи и повязанной головой; он, не теряя самоуверенности, шел среди громадной, враждебной ему толпы народа, обвинявшей его во всех бедствиях междоусобной войны. У столба он не дал завязать себе глаза и не опустился на колени; стоя лицом к солдатам, он сорвал с руки перевязь и сам подал знак… Казнь совершилась 29 марта (9 жерминаля). Так закончил свою жизнь этот знаменитый человек, неукротимая храбрость которого принесла столько зла его стране и заслуживала бы того, чтобы прославиться на другом поприще.