К Баррасу относились не лучше; уступчивость, которую выказывали к нему патриоты, исчезла; теперь они объявляли его изменником, совершенно испорченным человеком, непригодным ни для одной партии. Его советника Фуше, такого же отступника, преследовали теми же упреками. Роже-Дюко, по их мнению, был не более чем дурак, слепо принимавший мнения двух изменников.

Свобода печати оставалась по-прежнему безусловной. Против журналистов можно было воспользоваться разве что законом Конвента: этому закону подлежали все, кто либо поступками, либо сочинениями способствовал ниспровержению Республики. Для применения закона требовалось, чтобы намерение было доказано, и только в таком случае закон определял смертную казнь. Итак, прибегнуть к нему было невозможно. У законодательного корпуса потребовали нового закона и решили немедленно приступить к его обсуждению.

Между тем нападки в печати продолжались с прежней пылкостью, и три директора, составлявшие большинство, объявили, что при таких условиях управлять страной невозможно. Они решили применить к этому случаю 144-ю статью Конституции, предоставлявшую Директории право давать предписания об аресте виновников или их соучастников в заговоре против Республики. Применять эту статью к журналистам значило истолковывать ее превратно. Однако так как секвестром печатных станков и личными арестами можно было ослабить вред, причиняемый этими сочинениями, большинство Директории дало предписание об аресте издателей одиннадцати газет и о наложении печатей на их станки. Постановление было подписано 3 сентября (17 фрюктидора) в зале законодательного корпуса и произвело взрыв неудовольствия среди патриотов. Кричали о государственном перевороте, диктатуре и прочем.

Таково было положение вещей. В Директории, в советах – повсюду умеренные и политики боролись с патриотами. Первые имели большинство как в Директории, так и в советах. Патриоты составляли меньшинство, но были горячи и создавали достаточно шума, чтобы напугать своих противников. К счастью, средства одряхлели так же, как и партии, и противники могли вызвать друг у друга гораздо более страха, чем причинить реального зла. Директория два раза закрывала новое общество якобинцев и запрещала их газеты; патриоты кричали, но не имели ни достаточно смелости, ни достаточно сторонников для нападения на правительство.

В этом положении, длившемся уже в течение трех месяцев, пришли было к мысли о примирении. Многие депутаты предложили встречу с членами Директории, чтобы объясниться и прекратить взаимные пререкания. «Мы все любим свободу, – говорили они, – мы все желаем спасти ее от опасностей, перед которыми ее ставят поражения наших армий; так постараемся же согласиться в выборе мер, так как этот выбор есть единственная причина нашего несогласия».

Свидание происходило у Барраса. Нет и не может быть примирения между партиями, для этого они должны были бы отказаться от своих целей, что не может быть достигнуто одним разговором. Депутаты-патриоты жаловались, что каждый день говорят о заговорах, что сам президент Директории ежедневно указывает на опасных людей, замышляющих гибель Республики. Они просили указать, что это за люди, чтобы их нельзя было смешать с патриотами. Сийес, к которому обратились с этим вопросом, напомнил о поведении народных собраний и указал на опасности новой анархии. Его вновь просили назвать имена анархистов, чтобы объединиться для борьбы с ними.

– Как же мы объединимся против них, – сказал Сийес, – когда ежедневно члены законодательного корпуса с трибуны поддерживают их?

– Так, значит, вы на нас нападаете?! – немедленно возразили депутаты. – Когда мы хотим объясниться с вами, вы нас оскорбляете и отталкиваете!

С возникновением раздражения немедленно расстались – скорее с угрожающими, нежели с примирительными словами.

Непосредственно вслед за этим свиданием Журдан составил проект важного предложения – объявить отечество в опасности. Это объявление влекло за собою поголовное вооружение и многие революционные меры. Оно было представлено Совету пятисот 13 сентября (27 фрюктидора). Умеренная партия горячо восстала против него, утверждая, что эта мера уменьшит власть правительства, возбуждая преувеличенные опасения и волнения. Патриоты утверждали, что нужно устроить сотрясение, чтобы пробудить общественный дух и спасти революцию. Люсьен Бонапарт, Буле де ла Мёрт и Шенье горячо ее оспаривали и добились того, что ее отложили до следующего дня.

Патриоты клубов в смятении окружили дворец пятисот и оскорбляли депутатов. Распространился слух, что подстрекаемый патриотами Бернадотт готов сесть на лошадь и немедленно устроить переворот. Несомненно, многие из крамольников партии склоняли его к этому; можно было опасаться, что он даст себя увлечь. Баррас и Фуше отправились к Бернадотту для объяснений и нашли его в крайнем раздражении против планов, которые, по его словам, были составлены при участии Жубера; они уверили его, что ничего такого не происходило, и уговорили оставаться спокойным.

Затем Баррас и Фуше возвратились к Сийесу и условились как-нибудь заставить Бернадотта подать в отставку, а не просто его уволить. Сийес, однажды разговаривая с Бернадоттом, навел его на мысль опять перейти в действующую армию, если его назначат главнокомандующим какой-нибудь из армий. Истолковав этот ответ как просьбу об отставке, Сийес, Баррас и Роже-Дюко, воспользовавшись временем, когда Гойе и Мулен отсутствовали, решили написать Бернадотту, что отставка его принята. На следующий же день это письмо было составлено. Бернадотт был крайне удивлен и отвечал Директории горьким письмом; в нем он говорил, что приняли отставку, которой он не подавал, и требовал себе содержания как отставленному.

Известие об этом завуалированном увольнении возвестили Совету пятисот в ту минуту, когда депутаты готовились вотировать отечество в опасности. Сообщение это вызвало большой ропот.

– Готовят государственный переворот! – кричали патриоты.

– Поклянемся, – заявил Журдан, – умереть на наших местах!

– Я лишусь своей головы прежде, – сказал Ожеро, – чем будет совершено покушение на народное представительство.

Наконец, после большой сумятицы, перешли к голосованию. Большинством в двести сорок пять голосов против ста семидесяти одного предложение Журдана было отклонено.

Когда Гойе и Мулен узнали об отставке Бернадотта, решенной без их участия, они пожаловались своим сотоварищам, что подобная мера не может быть принята без участия всех пяти директоров. «Мы составляем большинство, – возразил Сийес, – и мы имели право сделать то, что сделали». Гойе и Мулен немедленно отправились нанести Бернадотту официальный визит, причем позаботились придать этому визиту как можно более огласки. Дюбуа-Крансе заменил Бернадотта в военном министерстве.

Итак, дезорганизация царила полнейшая: вне – разбитая коалицией, внутри – потрясаемая партиями, Республика, по-видимому, была близка к падению. Требовалось возникновение новой силы для укрощения партий и сопротивления чужеземцам. Этой силы нельзя было ждать от победившей партии, так как все они одряхлели одинаково и лишились своей репутации; она могла возникнуть лишь из среды армии, вместилища силы молчаливой и славной, как и приличествует нации, уставшей от диспутов и беспорядочной борьбы противоположных желаний. Среди великого разложения устремляли взгляды на людей, прославившихся во время революции, и, казалось, искали новых вождей.

«Не нужно больше болтунов, – говорил Сийес, – нужны голова и шпага». Голова нашлась: она имелась в самой Директории; теперь искали шпагу. Гош умер; Жубер, молодость которого, добрые намерения и героизм рекомендовали всем друзьям Республики, пал при Нови. Моро, считавшийся величайшим военным гением из генералов, остававшихся в Европе, производил впечатление человека холодного, нерешительного, малопредприимчивого и мало склонного принять на себя великую ответственность. Массена, один из лучших наших генералов, не приобрел еще славы стать нашим спасителем; в нем видели тогда лишь солдата. Журдан был побежден. Ожеро был слишком буен, а Бернадотт – подозрителен, притом никто из них не имел достаточно известности.