Итак, между двумя системами, разделявшими Европу, началась непримиримая война. Сначала дурно принятые, потом оскорбляемые в течение года мира, республиканские посланники были наконец умерщвлены с такой жестокостью, какой можно ждать только от варварских наций. Международное право, соблюдаемое между самыми ожесточенными врагами, было нарушено.
Столь мало ожидаемые неудачи, обозначившие начало кампании, и это раштаттское преступление произвели на французов гибельное для Директории впечатление. С самого объявления войны оппозиция стала выходить за пределы дозволенного, когда же она увидела наши армии разбитыми, а наших посланников умерщвленными, то и совсем разошлась. Патриоты, отвергнутые выбором правительства кандидатов в депутаты; военные, распущенность которых хотели сдержать; роялисты, прятавшиеся за спинами всякого рода недовольных, – все вооружились последними событиями, чтобы обвинить Директорию. К ней обращали самые несправедливые и разнообразные упреки. Наши армии совершенно покинуты, говорили обвинители, Директория допустила ослабление рядов дезертирством и не выказала никакого старания пополнить их новой конскрипцией. Она удержала внутри страны значительное число старых батальонов и, вместо того чтобы послать их на границу, воспользовалась ими для еще большего стеснения свободы выборов; армиям же, уже доведенным до такой численной несоразмерности, Директория не доставила ни складов, ни продовольствия, ни снаряжения, ни транспортных средств, ни ремонта. Она предоставила их хищным местным администрациям, бесполезно пожиравшим доходы в шестьсот миллионов.
Наконец, Директория самым дурным образом выбрала главнокомандующих: Шампионне, победитель Неаполя, пребывал в оковах за то, что хотел сдержать хищничество правительственных агентов; Моро был унижен до роли простого дивизионного генерала; Жубер, победитель Тироля, и Ожеро, один из героев Италии, не имели командования; Шерер же, напротив, подготовивший все поражения своим управлением, командовал Итальянской армией только потому, что был земляком и другом Ревбеля.
На этом не останавливались. Произносились другие имена, вспоминаемые с горечью. Знаменитый Бонапарт, его знаменитые генералы Клебер, Дезе, сорок тысяч их сотоварищей по оружию, победителей Австрии… Где они?.. В Египте, в отдаленной стране, где должны погибнуть вследствие неосторожности правительства и, может быть, его злобы. Про это предприятие, которому когда-то удивлялись, теперь начинали говорить, что Директория придумала его нарочно, чтобы отделаться от заслонявшего ее собою великого воина.
Подымались еще выше: упрекали правительство в войне, говорили, что оно само ее вызвало неосторожным образом действий в отношении европейских держав. Оно вторглось в Швейцарию, свергло папу и неаполитанский двор, истощило всякое терпение Австрии, и всё это – не приготовившись к борьбе. Вторжением в Египет оно вынудило Порту к разрыву; заставив Порту решиться, освобождало Россию от всяких опасений за свой тыл и позволило ей послать шестьдесят тысяч человек в Германию. Наконец, ярость была так велика, что доходили до уверений в том, что сама Директория является тайным виновником раштаттского убийства; в нем видели средство, призванное возбудить общественное мнение против врагов и потребовать новых средств от законодательного корпуса.
Упреки эти повторялись всюду – на трибуне, в газетах, в общественных собраниях. Журдан прибыл в Париж – жаловаться правительству и приписать ему все свои неудачи. Прочие генералы письменно излагали доводы к своим жалобам. Все напустились на правительство одновременно.
Стоит лишь немного припомнить факты, чтобы найти ответы на все эти упреки. Не Директория допустила ослабление рядов армии, так как она предоставила лишь двенадцать тысяч отпусков; не в ее силах было воспрепятствовать дезертирству в мирное время, да и нет правительства, которому удалось бы этому воспрепятствовать. Директория даже навлекала на себя упреки в тиранстве тем, что принуждала многих солдат возвращаться под знамена; и в самом деле было довольно сурово заставлять служить тех, кто проливал свою кровь в течение уже шести лет. Лишь пять месяцев тому назад была декретирована конскрипция, и в такое короткое время невозможно было организовать эту систему набора, а главное – снарядить, обучить конскриптов, сформировать их в маршевые батальоны и отправить в Голландию, Германию, Швейцарию и Италию. Правительство удержало несколько старых батальонов, так как было необходимо обеспечить порядок во время выборов, эту же заботу нельзя было возложить на не вполне еще сформировавшихся молодых солдат, привязанность которых к Республике еще недостаточно определилась. Другое важное основание еще более оправдывало эту предосторожность: мы говорим о Вандее, в которой еще мутили воду иностранные эмиссары, и о Голландии, угрожаемой англо-русским флотом.
Что касается беспорядка в администрации, то и в этом отношении вина Директории была не более реальной. Имелись, без сомнения, растраты, но почти все – к выгоде тех лиц, которые на них же и жаловались, и несмотря на величайшие усилия Директории помешать им. Эта расточительность была троякого рода: грабительство завоеванных стран; уплата правительством жалованья дезертировавшим военнослужащим; наконец, заключение невыгодных подрядов с компаниями. Но кто же делал все эти растраты и ими пользовался, как не генералы и их штабы? Они-то и грабили завоеванные страны, пользовались жалованьем дезертиров и делили прибыль с компаниями. К концу своего управления Шерер поссорился со всеми своими сотоварищами из-за того, что хотел обуздать все эти беспорядки. Чтобы положить им конец, Директория пыталась назначать комиссии, независимые от штабов; мы уже видели, как их принял в Неаполе Шампионне. Невыгодные подряды с компаниями имели другую причину – дурное состояние финансов. Подрядчикам давали только обещания, а они за сомнительность платежа вознаграждали себя в цене. Кредиты, открытые на этот год, простирались до 600 миллионов обыкновенных расходов и 125 миллионов чрезвычайных. Из этой суммы, по уже произведенным расходам, министр выдал ордеров на 400 миллионов, в казначейства же поступило лишь 210 миллионов, и излишек был выдан ассигновками на будущие поступления.
Итак, Директорию нельзя было обвинить и в расточительности. Выбор главнокомандующих, за исключением одного, также нельзя было ставить ей в вину. Шампионне, после его поступка с комиссарами, не мог сохранять за собой командования. Макдональд по меньшей мере стоил его и был известен своей неподкупной честностью. Жубер и Бернадотт сами не желали командовать Итальянской армией и указали на Шерера. Именно Баррас отстранил Моро, лишь он один желал назначения Шерера. Что до Ожеро, его демагогическая пылкость была основной причиной отказа ему в командовании, и к тому же, несмотря на свои неоспоримые достоинства, он был недостаточно талантлив для главнокомандующего. Относительно экспедиции в Египет мы видели уже, была ли виновата в ней Директория и правда ли, что она хотела сослать Бонапарта, Клебера, Дезе и их сорок тысяч сотоварищей по оружию.
Не более прочих несчастий был проступком Директории и призыв к войне: войну вызвала одна лишь несовместимость разнузданных страстей в Европе. В этом не следовало упрекать никого специально; но во всяком случае не патриотам и не военным было в ней упрекать Директорию. Что сказали бы патриоты, если бы не поддержали Ваадта, не наказали папское правительство, не свергли неаполитанского короля, не принудили к отречению короля Пьемонта? Не военные ли Итальянской армии всегда толкали правительство на захват новых стран? Весть о войне обрадовала их всех. Не Бернадотт ли в Вене, не брат ли Бонапарта в Риме совершили неосторожные поступки? Не решимость Порты увлекла в войну Россию, но если это была и правда, то упрек за это мог пасть лишь на виновника экспедиции в Египет.
Итак, ничего не было нелепее обвинений, обрушившихся на Директорию. Правительство заслуживало упрека лишь в том, что слишком разделяло веру патриотов и военных в могущество Республики и увлеклось революционными страстями. Что касается планов, они были дурны, но не хуже плана Карно 1796 года или плана придворного совета, и к тому же они были частично скопированы с плана генерала Журдана. Только один человек мог составить лучшие планы, но, как мы уже сказали, не вина Директории, что его не было в Европе.
