На следующий день приступили к обсуждению проекта Пишегрю и вотировали четыре статьи. Затем занялись клубами, которые возобновлялись повсюду и возвещали, по-видимому, новое возрождение якобинской партии. Их хотели запретить безусловно, так как законы, их ограничившие, все обходили. Постановили, что впредь не дозволяются никакие политические собрания. Таким образом, общество Клиши как бы совершало самоубийство и соглашалось прекратить свое существование на условии уничтожения также Конституционного кружка и других второстепенных клубов. Предводители Клиши не имели особой надобности в этом шумном собрании, они могли им пожертвовать, не лишая себя тем ничего важного. Затем Вилло выступил с заявлением, что Баррас при назначении своем в директоры не достиг еще подходящего возраста, но при сверке его послужного списка оказалось, что это было пустой придиркой.
Между тем новые войска прибыли в Реймс и усилили беспокойство. Директория повторила те же объяснения, их опять признали недостаточными и уже назначенной комиссии поручили произвести следствие и представить еще один доклад.
Гош прибыл в Париж; ему в любом случае нужно было ехать через него, отправлялся ли он в Брест или собирался совершить государственный переворот. Он без опасения предстал перед Директорией, убежденный, что, двигая свои дивизии, повинуется желанию большинства директоров. Но Карно, бывший в то время президентом Директории, решил напугать генерала; он стал спрашивать у него, в силу каких приказаний тот действовал, и угрожал обвинением за нарушение конституции. К несчастью, Ларевельер и Ревбель, не уведомленные о приказе, данном Гошу, не могли поддержать его. Баррас, отдавший это приказ, не осмеливался о том сказать, и Гошу приходилось выдерживать настоятельные вопросы Карно. Он отвечал, что не мог отправиться в Брест без войск; Карно возражал, что в Бретани имеется еще 43 тысячи человек, численность весьма достаточная для экспедиции. Однако тут Ларевельер, видя затруднительное положение Гоша, поддержал его: он от имени большинства Директории выразил чувства уважения и доверия, которые последняя имела к Гошу, и заверил, что не может быть и речи об обвинении его, чем фактически заставил прекратить заседание. Гош отправился к Ларевельеру благодарить его и там узнал, что Баррас не уведомил ни Ревбеля, ни Ларевельера о движении войск и отдал приказания без их ведома.
Гош рассердился на Барраса, который, скомпрометировав его, не имел в то же время смелости его защитить. Было очевидно, что, действуя самостоятельно, не предупредив своих товарищей, Баррас желал удержать исполнительную власть исключительно в своих руках. Раздраженный Гош отнесся к Баррасу со своим обычным высокомерием и всё свое уважение перенес на Ревбеля и Ларевельера. Ничего еще не было готово к осуществлению плана, замышляемого тремя директорами, и Баррас, вызвав Гоша, только напрасно скомпрометировал его. Гош немедленно возвратился в свою главную квартиру в Вецларе и разместил войска в окрестностях Реймса и Седана, откуда они еще могли двинуться на Париж. Он был крайне разочарован поведением Барраса, но всё еще готов пожертвовать собой, если бы Ларевельер и Ревбель подали ему сигнал. Гош был сильно скомпрометирован; толковали об обвинении, но он с твердостью ждал, что может предпринять против него раздраженное большинство Совета пятисот. Его лета не позволяли Гошу занять военного министерства, и на его место был призван Шерер.
Произведенная огласка не позволяла более использовать молодого генерала для осуществления плана Директории. Сверх того, значимость, которую придало бы ему такое участие, могла возбудить зависть в других генералах. Бонапарт мог дурно встретить и сам факт обращения за помощью к кому-либо, кроме него. Нашли, что лучше не прибегать к содействию никого из главнокомандующих, а взять одного из наиболее отличившихся дивизионных генералов. Придумали обратиться по этому поводу к Бонапарту – просить указать на кого-либо из генералов, сделавшихся знаменитыми под его началом: это удовлетворило бы его личному самолюбию и не оскорбило бы вместе с тем никого из главнокомандующих.
Но в то самое время, как к нему думали обратиться, Бонапарт сам вмешался в ссору, угрожая контрреволюционерам и по меньшей мере стесняя Директорию. Он избрал годовщину 14 июля в качестве праздника для армий и заставлял писать адресы о готовящихся событиях. Он воздвигнул в Милане пирамиду с трофеями и именами всех солдат и офицеров, павших в Итальянскую кампанию. Празднество совершилось вокруг этой пирамиды и было поистине великолепным. Бонапарт лично присутствовал на нем и обратился к солдатам с вдохновляющей прокламацией: «Солдаты! Сегодня годовщина 14 июля. Перед вами имена собратьев по оружию, умерших на поле брани за свободу и отечество. Они подали вам пример. Вы все и вполне должны принадлежать республике; все и вполне – счастью тридцати миллионов французов; все и вполне – славе этого имени, получившего новый блеск благодаря вашим победам.
Солдаты! Я знаю, что вы глубоко опечалены несчастьями, угрожающими отечеству. Но отечество не подвергается реальной опасности: там живут всё те же люди, что восторжествовали над европейской коалицией. Горы нас отделяют от Франции; но вы перешли бы их с быстротою орла, если бы то потребовалось для поддержания Конституции, защиты свободы и покровительства республиканцам.
Солдаты! Правительство стоит на страже законов, ему вверенных. Не имейте опасений, и поклянемся прахом героев, умерших в наших рядах за свободу, поклянемся на наших знаменах в непримиримой войне против врагов Республики и Конституции года III!»
Затем последовал обед, где генералы и офицеры провозглашали самые энергичные тосты. Главнокомандующий поднял первый тост за храбрых Штенгеля, Лагарпа и Дюбуа, умерших на поле чести. «Да сохранит нас их прах, – сказал он, – и защитит от западни наших врагов!» Затем были провозглашены тосты за Конституцию года III, за Директорию, за Совет старейшин, за французов, умерщвленных в Вероне, за реэмиграцию эмигрантов, за единение французских республиканцев, наконец, за уничтожение клуба Клиши. При последнем тосте заиграли марш к атаке.
Подобные же празднества были устроены во всех городах, где находились дивизии армии, и в такой же пышной обстановке. В каждой дивизии составлялись адресы еще более выразительные, чем прокламация главнокомандующего. В его речи соблюдалось известное достоинство; в адресах же различных дивизий был восстановлен якобинский стиль 93-го года. Так себя проявили дивизии Массена, Жубера и Ожеро. Особенно же Ожеро переходил всякие пределы. «О, заговорщики, – взывал он, – трепещите! От Адидже и Рейна до Сены – только один шаг. Трепещите! Все ваши преступления сосчитаны, и возмездие за них – на острие наших штыков!»
Адресы эти были покрыты тысячами подписей и отосланы главнокомандующему. Он собрал их и вместе со своей прокламацией отослал Директории, чтобы напечатать и сделать гласными. Подобный поступок довольно ясно показывал, что Бонапарт готов идти сражаться с фракцией, образовавшейся в советах, и оказать свое содействие государственному перевороту. Поскольку ему были известны раздоры в Директории, так как он предвидел возможные осложнения и желал быть оповещенным обо всем, он выбрал одного из своих адъютантов, Лавалетта, который пользовался его доверием и имел необходимую для верной оценки событий проницательность. Бонапарт отправил его в Париж с приказанием наблюдать и замечать всё; через Лавалетта он предлагал Директории деньги, в случае если бы в них возникла надобность для какого-нибудь смелого предприятия.
Директория оказалась в крайнем затруднении, получив эти адресы. Они были в некотором роде незаконны, так как армиям не разрешались совещания. Принять их, сделать гласными значило предоставить армиям право вмешиваться в дела правительства, отдать республику военной силе. Но каким образом избегнуть опасности? Обращаясь к Гошу, прося у него войск, прося у Бонапарта дивизионного генерала, само правительство вызывало это вмешательство. Вынужденное прибегать к силе, нарушить законность, могло ли оно иметь иную поддержку, кроме армии? Принятие этих адресов стало неизбежным следствием того, что было сделано и что были вынуждены сделать. Такова судьба нашей несчастной республики: чтобы спастись от своих врагов, ей пришлось отдаться армии. В 1793 году страх перед контрреволюцией ввергнул республику в крайности и ужасы, печальную историю которых мы видели; страх же перед контрреволюцией принуждал ее в настоящее время броситься в объятия военных; словом, ей приходилось то разнуздывать страсти, то прибегать к штыкам.
