«Не заставляй меня любить…» Не заставляй меня любить сильней, чем я могу. Поверь, непросто это – быть перед тобой в долгу. Меня напрасно не вини во всех земных грехах. Они давно погребены в раскаянных стихах. Теперь считаться не резон — кто прав, кто виноват… Вблизи маячит горизонт и ангелы трубят. Возможно, возвестят с небес всеобщую беду… И я – единственный! – к тебе на выручку приду. «Моя Муза сегодня дежурит по огороду…»
Моя Муза сегодня дежурит по огороду: перед сном она укутывает огурцы. Половина из них выжила в непогоду, остальные, как видно, уже не жильцы. Укрывает их пленкой – легчайшей, как воздух, наклоняется заботливо к самой земле… Я отчетливо вижу, хотя уже поздно, ее профиль знакомый в оконном стекле. Моя Муза сегодня ко мне безучастна, ей безделье мое явно не по нутру… А я, весь – такой отверженный и несчастный — с любовью в окно на нее смотрю. Внукам Нас к ним тянет не столько со скуки, (хоть скучаем, заочно любя), сколько наши любимые внуки нам, далеких, напомнят – себя. Те же хитрости, те же ужимки, безобидная детская ложь… Скачут внуки по мне, как пружинки… Я на них и взаправду похож. «Когда в душе переполох…» Не позволяй душе лениться. Н.Заболоцкий Когда в душе переполох — и с каждым годом все сильнее, — не дай застать себя врасплох тем, кто охотится за нею. Перед душой не лебези — чем строже с ней, тем больше толка. Полезным делом нагрузи, пусть трудится она, как пчелка. Не позволяй душе хандрить, ей отмени режим постельный. Грусть для нее почти смертельна и может душу погубить. «Все, к сожаленью, становится прошлым…» Все, к сожаленью, становится прошлым, реки одни лишь не катятся вспять. Что тяготиться никчемною ношей — было и сплыло, впервой ли терять? Было да смыло, как в бурную Лету, все превратило в застывший янтарь. Не излучает желанного света прошлое, – словно погасший фонарь. «Лист клена, оторвавшийся от ветки…» Лист клена, оторвавшийся от ветки, упавший желудь, сникшая сосна — знаменья осени… А в каждой моей клетке, нарочно распускается весна. Отступит грусть, развеется по ветру… И несмотря на частые дожди, во мне взойдут весенние приметы, как будто все плохое – позади. «Поезд тронулся…» Поезд тронулся. Платформа покатилась под колеса, серой лентой размоталась, натянулась тетивой. Я лежу на верхней полке, скрючившись, как знак вопроса, покидая этот город, именуемый Москвой. Величаемый столицей — город встреч и расставаний, город сытых и голодных, город мудрых и глупцов. Оставляю этот город разобщений и слияний, заколдованное место всех начал и всех концов. Я лежу на верхней полке, за окном весна грохочет, поезд скорость набирает, все сметая на пути… Уезжаю, не прощаясь, новой встречи не пророча, даже в мыслях не мечтая где-то с поезда сойти. Натюрморт Три предмета, три мазка, три случайные детали и по прошлому тоска — на куске холщовой ткани. Уж давно увял цветок и кувшин разбит. – Однажды из него живой глоток утолил кому-то жажду. Скрипач В темном переходе у вокзала, где порой и лиц не разобрать, скрипочка мелодию играла, словно приглашая танцевать. Музыкант был юн, почти мальчишка, и была мелодия проста. В кожаном футляре – мелочишка, ну, рублей едва ли на полста. Публика столичная, скупая, верно распознавшая талант, за бесценок, в сущности, скупала, что идти, должно бы, нарасхват. Музыкант играл себе на скрипке, и бесшумно сыпались в футляр вместо денег щедрые улыбки, возмещая скромный гонорар. Откровенность Мы говорили каждый о своем, как будто бы не слушая друг друга. На небе стыл медовым пирогом растущий месяц в форме полукруга. Мы за ушедших поднимали тост, их только добрым словом поминая, и прошлое вставало в полный рост, день нынешний собою заслоняя. Наш разговор то тлел, то возгорал, холодные разбрызгивая искры. Как в деревянных бочках, дозревал в простых стаканах золотистый виски. Потом зачем-то завели про дождь: «Ему не видно ни конца, ни края… Ах, эта осень, что с нее возьмешь, если она упрямая такая?» Друг перед другом каялись в грехах, в поступках признаваясь сумасбродных, и спьяну в точно найденных словах, прощали их друг другу благородно. |
