– Совершенно верно! – проговорил Л.Н.

Рассказывал еще Короленко очень подробно о том, как он выступал защитником по обвинению вотяков в принесении богам человеческих жертв, около пятнадцати лет тому назад[41], затем, так же подробно, о религиозных собраниях в июне на берегах озера у «невидимого града Китежа», в Нижегородской губернии. Из последнего рассказа Л.Н. понравилось, что собирающиеся на берегу озера богомольцы за «видимым», телесным представляют себе «невидимую», духовную сущность.

Удивительно то, что Короленко в Ясной сумел удержаться на своей позиции литератора. Остался вполне самим собой, и даже только самим собой. Обыкновенно Л.Н. всех вовлекает в сферу своих интересов, религиозных по преимуществу; между тем Короленко, кроме того что сосредоточил общее внимание на своих бытовых рассказах и вообще разных «случаях» из своей жизни, но еще и ухитрился вызвать Толстого на чисто литературный разговор, что редко кому бы то ни было удается.

Разговор литературный возник в конце всех разговоров, и уже поздно, перед тем как разойтись.

– Один молодой критик говорит, – начал Короленко, – что у Гоголя, Достоевского есть типы, а у вас будто бы нет типов. Я с этим, конечно, не согласен, во-первых, потому что и типы есть, но кое-что есть в этом и правды. Я думаю, что у Гоголя характеры взяты в статическом состоянии, так, как они уже развились, вполне определившиеся. Как какой-нибудь Петух, который, как налился, точно дыня на огороде в постоянную погоду, так он и есть!.. А у вас – характеры развиваются на протяжении романа. У вас – динамика. Как Пьер Безухов, Левин: они еще не определились, они развиваются, определяются. И в этом-то, по-моему, и состоит величайшая трудность художника…

– Может быть, – сказал Л.Н. – Но только главное то, что художник не рассуждает, а непосредственным чувством угадывает типы. В жизни какое разнообразие характеров! Сколько существует различных перемещений и сочетаний характерных черт! И вот некоторые из этих сочетаний – типические. К ним подходят все остальные… Вот когда я буду большой и сделаюсь писателем, я напишу о типе… Мне хочется написать тип… Но… я уж, как этот мой старичок говорил, «откупался».

– Знаете, Лев Николаевич, – возразил Короленко, – есть легенда о Христе. Будто бы он вместе с апостолами пришел к мужику ночевать. А у того в избе крыша была дырявая, и Христа с апостолами промочило. Христос ему и говорит: «Что же ты крышу не покроешь?» А мужик отвечает: «Зачем я ее буду крыть, когда я знаю, что я в четверг умру!» И вот, говорят, с тех пор Христос сделал так, чтобы люди не знали дня своей смерти. Так и вы, Лев Николаевич. Что загадывать? Живут же люди до ста двадцати лет. Так вот, может, вы и напишете этот свой тип…

– Когда я писал раньше художественные произведения, – сказал еще Л.Н., – то как это было трудно! Теперь всё это кажется так легко, потому что не надо исполнения. Я знаю это и потому отношусь так легкомысленно.

7 августа

Короленко, ночевавший в Ясной Поляне, ездил сегодня с Александрой Львовной к Черткову в Телятинки, где его, разумеется, информировали обо всех фазах болезни или злонамеренного поведения Софьи Андреевны, а затем в три часа отправился в Тулу, чтобы оттуда ехать по железной дороге домой. Л.Н. не преминул оказать ему любезность и доброту. По его плану, я верхом и с Дэлиром в поводу выехал на тульскую дорогу вперед, он же поехал с Короленко попозже. Потом они догнали меня. Обернувшись, я увидел в подъезжавшей пролетке сидящих рядом двух стариков с белыми бородами, и первое время не мог разобрать, где Толстой, где Короленко…

Когда пролетка поравнялась со мной и остановилась, Л.Н. вышел из нее, попрощался в последний раз с Короленко, я тоже раскланялся с ним, и экипаж покатил в Тулу, увозя Владимира Галактионовича.

Л.Н. взобрался на Дэлира, и мы ровным шагом поехали в сторону от шоссе по дороге на Овсянниково. Между тем пошел сильный дождь, и Толстой заехал в имение Красноглазовой, где мы и спрятались в каком-то сарае. Прибежал гимназист, бойкий, цветущий мальчик лет пятнадцати, со славными, чистыми глазами:

– Лев Николаевич, пожалуйте к нам!

После минуты колебания Л.Н. слез с лошади, и под дождем мы пошли на дачу к гимназисту. Оказалось, что это семья тульского врача Сухинина, бывавшего и в Ясной Поляне. Дома были только жена его и дети. Она была счастлива и всячески старалась оказать Толстому какую-нибудь любезность. Сам доктор лежит больной в городе. С ним несчастье: его старший сын Гриша, тот самый милый гимназист, который приглашал нас в дом, на охоте по неосторожности выстрелил отцу в ногу из дробовика.

– Брось ты эту забаву, – говорил гимназисту Л.Н. – Нехорошее это дело. Нельзя убивать, всё живое хочет жить. Вы извините, – обратился он к матери, – что я ему это говорю. Мне совестно говорить это потому, что я сам до пятидесяти лет охотился – на зайцев, на медведей… Вот это у меня след от медведя, – указал Л.Н. на рубец на правой стороне лба. – Теперь не могу вспомнить об охоте без чувства стыда и мучительного раскаяния.

У Сухининых мы просидели с полчаса. Л.Н. ласкал детей, а самому маленькому из них на клочке бумаги нарисовал лошадку.

8 августа

У меня шла переписка о Боге с неким Ананием Пилецким из Конотопа Черниговской губернии, очень даровитым молодым человеком своеобразного образа мыслей. Он признавал все нравственные требования, но никак не хотел допустить понятия Бога, или даже, как потом выяснилось, слова «Бог».

Передавая мне последнее письмо Пилецкого, Л.Н. сказал:

– Благодарит вас и опять отстаивает свое. Он резонер. По-моему, не стоит отвечать.

Другой корреспондент спрашивал, как перейти в какое-либо другое вероисповедание, чтобы избавиться от преследований православных священников, с которыми он поссорился и которых всячески обругал. Отвечая этому лицу, что переходить в другое вероисповедание не нужно, так как формальная принадлежность к тому или другому вероисповеданию не имеет значения, а лучшее средство избавиться от недоброжелательства других – это самому не иметь к ним недоброжелательства, я в конце письма советовал, для примирения с православными священниками, смирившись, пойти к ним и попросить прощения за свои жестокие и грубые слова (сволочь, христопродавцы, иуды и пр.).

Л.Н. не согласился с последним советом:

– Он подумает, что вы многого от него требуете. Напишите в том смысле, что он не может жаловаться на недоброжелательство священников, так как сам в нем виноват, потому что сам вызвал его.

Ездили верхом. До сих пор стояло ненастье. Сегодня выглянуло солнце. Чувствуется приближение осени, или лучше – конец лета. Видишь уже пожелтевшие листья.

Прогулка была знаменательна тем, что переехали несколько трудных рвов и канав. В одном месте слезли с лошадей, и я не без риска перевел их одну за другой через канаву с почти отвесными стенками; помог перейти через нее также и Л.Н.

В другой раз он говорит, свертывая на глухую тропинку в неровной местности:

– Я совершаю отчаянный поступок.

– Почему?

– Должно быть, дальше нехорошо будет…

– Тогда лучше не ездить.

– Нет, надо попробовать!

Едем. Один за другим крутые спуски – ступенями всё ниже и ниже.

– Да, пока что действительно отчаянно, – говорю я.

– Пока хорошо, – отвечает Л.Н.

– А вы припоминаете эту тропинку?

– Совсем не знаю.

Выбрались, однако, благополучно.

Подъезжаем к Ясной. Стадо на лугу. Подходит мальчишка-пастух, без шапки:

– Ваше сиятельство, дозвольте на вашем лугу стадо пасти.

А стадо уже на «барском» лугу.

– Это не мой луг, я не хозяин, – отвечает Л.Н. и едет дальше.

10 августа

Третьего дня были у Л.Н., а вчера пришли к нам в Телятинки двое молодых людей, только что окончивших реальное училище и сдавших дополнительные экзамены для поступления в университет. Оба – облеченные уже в студенческие фуражки. Они уважают и любят Толстого как художника. Пришли в Ясную Поляну видеть его и… только. Как они рассказывали, Л.Н. сказал им, что всегда бывает очень рад беседовать с молодыми людьми, но только тогда, когда они задают ему какие-нибудь вопросы и вообще хотят серьезно о чем-нибудь поговорить. Затем они отправились к Черткову, чтобы получить «более подробные сведения о жизни Льва Николаевича». Ничего из последних писаний его не читали, но заявили, что главные вопросы жизни уже разрешены ими. Обоим по семнадцати лет.