Условились, чтобы я переписал внизу, в комнате Душана, подождал возвращения Л.Н. с прогулки и отдал бы ему тетрадь.

– Хотя тут ничего и нет такого, – сказал Л.Н., перелистывая тетрадь…

6 августа

Ездили с Л.Н. на «провалы», за деревни Бабурину, Дёминки и Мясоедову. «Провалы» – небольшие, мрачные, бездонные озера в старом дубовом лесу, образовавшиеся действительно вследствие того, что почва вместе с росшим на ней лесом провалилась в этих местах куда-то в глубину. Это было еще на памяти Л.Н. Он помнил деревья, свешивавшиеся с боков «провалов» вниз. Да и теперь видно, как местами по берегам озер почва изломана и точно готова осесть тоже вниз, в пропасть. «Провалы» – одна из живописнейших окрестностей Ясной Поляны.

Когда Л.Н. отдыхал после прогулки, явился Короленко. Он пришел пешком с Засеки, где сошел с поезда, не зная, что там нет ямщиков. Я первый встретил Владимира Галактионовича и провел в зал. Сейчас же пришла туда и Софья Андреевна, извещенная о приезде гостя.

Короленко – почтенный седой старик, невысокого роста, коренастый. Благообразное, спокойное лицо с окладистой бородой и добрыми глазами. Движения неторопливы, мягки, определенны. Чисто и просто одет в темную пиджачную пару.

Перед обедом вышел Л.Н.

– Я приготовил фразу, что вы напрасно не известили нас о приезде, – говорил он, здороваясь с гостем, – напрасно истратили три рубля на ямщика… Знаю, знаю! А вы пешком со станции пришли…

– Счастлив видеть вас здоровым, Лев Николаевич! – говорил Короленко.

Как и можно было ожидать, Л.Н. сразу заговорил о статье Владимира Галактионовича о смертных казнях. Короленко указал, что благодаря письму Толстого об этой статье она действительно получила огромное общественное значение. Л.Н. говорил, что если это и случилось, то в силу достоинств самой статьи.

Сели обедать. Тут во время разговора обнаружилось, что Короленко глуховат. После он объяснил, что недавно был болен и ему заложило уши от хины.

Заговорили о декадентстве в литературе и в живописи. Короленко хочет найти более глубокую причину его появления, чем простое манерничанье или оригинальничанье. Рассказывал о знакомом художнике, намеренно в живописи употреблявшем «синьку», то есть скрывавшем определенные контуры и тона картины под темными пятнами – нарочно, как он говорил, чтобы не показывать богачам, которые покупают его картины, натуру красивой.

– Н-не знаю! – нерешительно восклицает Толстой. – Восхищаюсь вами, вашей осторожностью, с которой вы относитесь к декадентству, восхищаюсь, но сам не имею ее. Искусство всегда служило богатым классам. Возможно, что начинается новое искусство, без подлаживания господам, но пока ничего не выходит…

Говорили о музыке.

Л.Н.:

– Настоящее искусство должно быть всем доступно. Теперешнее искусство только для развращенных классов, для нас. Как я ни люблю Шопена, а думаю, что Шопен не останется жив, умрет для будущего искусства… Настоящего искусства еще нет.

Говорили о Законе 9 ноября. Короленко высказывался как-то осторожно. Л.Н. определенно высказал свой взгляд на землю как на предмет, не могущий быть частной собственностью.

Между прочим, за обедом Софья Андреевна рассказывала о своем столкновении с покойным Победоносцевым, когда она ездила к нему ходатайствовать о разрешении издания «Полного собрания сочинений Толстого». Победоносцев говорил ей: «Я, графиня, в вашем муже ума не признаю: ум – гармония, а у него всё углы». Тогда

Софья Андреевна возразила: «Позвольте в таком случае, Константин Петрович, напомнить вам изречение Шопенгауэра: “Ум – это фонарь, который человек несет перед собой, а гений – это солнце, освещающее всю вселенную”».

– Ну, этак-то уж не годится говорить, – вставил в этом месте рассказа Л.Н.

– Отчего? – возразила Софья Андреевна. – Я просто оскорбилась за своего мужа.

Она добавила при этом, что издания Победоносцев ей все-таки не разрешил.

После обеда и кофе Л.Н. некоторое время занимался у себя в кабинете. Короленко разговаривал с Софьей Андреевной.

Подали чай. Вышел Л.Н. Собрались все, в том числе вызванный из Телятинок Гольденвейзер, и снова завязался оживленный разговор. Короленко оказался очень разговорчивым вообще и, кроме того, прекрасным рассказчиком. Материал для рассказов в изобилии давали ему воспоминания его богатой событиями жизни. Куда ни забрасывала его судьба! То он в ссылке в Пермской губернии, то «послан дальше» – в Якутскую область, то он в Америке, на выставке в Чикаго, то в Лондоне, то, с тросточкой в руках, пешком, с одним «товарищем» (Короленко всё говорит: «с товарищем, мои товарищи», что отчасти рисует его мировоззрение) бродит по России, по самым глухим ее уголкам, монастырям, среди сектантов и т. д.

Л.Н. с особенным интересом слушал рассказ Короленко о том, как он видел Генри Джорджа. Это было на выставке в Чикаго. Устраивались всевозможные конференции, и вот одна из них была конференция Генри Джорджа – о едином налоге. Происходило это в огромном помещении, была масса публики. Джордж? Да, он был уже седой старик. И вот во время чтения один человек из публики задает вопрос: «Скажите, пожалуйста, как вы смотрите на вопрос о том, допускать или не допускать китайских рабочих в Америку?» (Л.Н.: «Да ну, и что же он?») Джорджу, видимо, вопрос этот был неприятен, и ему не хотелось отвечать. Но потом он обращается к тому, кто спрашивал, и говорит: «Хотя это к делу и не относится, но если вы хотите знать мое личное мнение, то я думаю, что наплыв китайцев в Америку следует регулировать…» (Л.Н.: «Эх, не ожидал!») Тогда вскакивают трое – последователи Генри Джорджа: «Учитель, мы не согласны!» (Л.Н.: «Молодцы!») И начинают доказывать противоречие только что сказанного Генри Джорджем с его теорией, которая имеет универсальное значение и которую он недостаточно ценит… (Л.Н.: «Прекрасно!»).

К сожалению, Владимир Галактионович не помнил или ему было неясно, как он сказал, что ответил своим ученикам Джордж и как он отнесся к их выступлению. Л.Н. это очень интересовало.

– Наверное, согласился! – говорил он. – Это был религиозный, истинно гуманный, свободный человек, и потому это меня удивляет…

Приведу еще рассказ Короленко о том, как он ходил на открытие мощей Серафима Саровского.

– Так как ехал царь, то со всех деревень набрали мужиков охранников и расставили по всей дороге. Мы шли вдвоем с товарищем. Подходим к нескольким таким охранникам. Поздоровались. «Что вы здесь делаете?» – спрашиваем. «Караулим царя». – «Да что же его караулить?» – «Его извести хотят». – «Кто же?» – «Да скорей вот такие же, как вы, картузники!» А я заметил, что на одном из мужиков тоже был картуз, и с козырьком, разорванным пополам. Я ему и говорю: «Да ведь на тебе тоже картуз, да у меня еще с одним козырьком, а у тебя ведь с двумя!» Так шуткой всё кончилось, стали смеяться…

Какое же у них представление о том, кто хочет извести царя? По их мнению, по России ходят студенты с иконой и всё добиваются, чтобы царь приложился к иконе. Раз он было чуть не приложился и уже перекрестился, да батюшка Иван Кронштадтский говорит: «Стой! Солдат, пали в икону!» Солдат взял ружье, хотел палить, вдруг из-за иконы выскочил татарин… Я говорю мужикам: «Что вы, какой татарин?» Но они объясняют, что татарин с двумя ножами, в той и в другой руке; его студенты посадили в икону: как царь стал бы прикладываться, он бы его так с обеих сторон ножами и убил бы. Я тогда и говорю своему товарищу, – добавил Короленко, – о каких мы говорим конституциях, о каких реформах, когда в народе такая темнота?..

– Совершенно верно! – вставил Лев Львович и добавил что-то о невежественности народа и о недоступности для его сознания всякого просвещения, которого ему и не нужно.

– Я с вами не согласен, – степенно возразил Короленко. – Я тогда привел своему товарищу одно сравнение и позволю себе и здесь его привести. Когда идет маленький дождик, и вы идете под ним, то это ничего, но если вы станете под водосточную трубу, вас всего обольет. Так и здесь: ведь собрался в одно место со всех концов самый суеверный люд… Ведь все эти места – это сброд всякого, самого нелепого суеверия!..