Софья Андреевна сильно устала от спектакля и, когда пили чай, прилегла в зале на кушетку.

– Ну, теперь я начинаю уважать Комиссаржевскую, – произнес, указывая на жену, Л.Н.

Все засмеялись и заговорили о спектакле. Вспомнили, что действующие лица перепрыгивали через стены, чтобы попасть на сцену (иначе устроить нельзя было, потому что все они были прикреплены за головы к проволоке).

– Да, вот в Художественном театре всё держится на обстановке, – шутя заметил Л.Н., – а здесь пьеса была такая содержательная, что действующие лица через стены прыгали, и все-таки все внимательно следили за пьесой, и это не мешало впечатлению.

Л.Н. получил письмо Н.Н.Гусева с выпиской из письма крестьянина Калачева. Выписка эта о жизни и Боге так понравилась Толстому, что он просил меня принести письмо и прочесть его вслух.

– Да, вот мужички-то что теперь говорят! Так профессора не говорят, не только архиереи.

Говорили о воспитании. Толстой сказал:

– Всё, что дается человеку воспитанием, в сравнении с его характером – ничтожество, одна тысячная доля. Я сужу хотя бы по себе… Человек все всегда воспринимает субъективно.

Приготовил и отдал Л.Н. четырнадцатую книжку мыслей – «Суеверие неравенства».

27 февраля

Приезжали с Кавказа кубанские казаки посоветоваться с Толстым о том, как относиться им к воинской повинности. Люди очень хорошие, и Л.Н. очень понравились. Про одного из них, проповедника, особенно способного, он мне после говорил:

– В нем соединяются вместе религиозное чувство, желание славы людской и суеверие возможности обустроить жизнь других.

По почте пришло из Петербурга роскошное с внешней стороны издание биографии Толстого, составленной Сергеенко и Молоствовым, с негодными по содержанию иллюстрациями, с ошибками, вроде того, что на обложке изображен прекрасно исполненный рисунок дома Толстых в Москве и подписано: «Вид в яснополянском парке» (что-то в этом роде!) и т. д. Там, где описывается юность Толстого, помещена виньетка, изображающая голых женщин, витающих в каких-то облаках вокруг головы двадцатилетнего Толстого.

Издание показали Л.Н. Он остался совершенно равнодушен к его недостаткам.

– Ничего, пускай, – говорил он, – красиво, это большинству и нужно.

После, просмотрев издание подробнее, он говорил:

– Ах, удивительно плохо! Изгнано всё духовное и оставлено материальное и грубо аляповатое.

За обедом присутствовала Татьяна Татьяновна и, по обыкновению, пищала и лепетала, как птичка.

– Дедушка, ты сколько блинов съел? – обратилась она к Л.Н.

– Пятый не съел, а четвертый не доел, – отвечал дедушка.

На днях у нас был бывший матрос, революционер, участник одного из восстаний на Юге. Он просил рублей пятнадцать на дорогу, чтобы добраться до румынской или болгарской границы и совсем покинуть Россию. Человек, по-моему, ничем не выделяющийся. Но Л.Н., который прошелся с ним по парку, что-то привлекло в нем, и он принял в матросе живое участие. Отправил его передохнуть на хутор к Чертковым и сам собрал для него среди домашних нужную сумму денег, за которыми матрос должен зайти завтра. Отмечаю этот факт как показатель отсутствия в Толстом какого-либо догматизма.

Вечером говорили о книге профессора Яроцкого «Идеализм как физиологический фактор», которая Л.Н. совсем не понравилась, и об увлечении молодежи (теперь уже спадающем) «пинкертоновской» литературой.

Помню, как Л.Н. говорил, кажется, по поводу книги Яроцкого:

– Духовная жизнь еще более сложна, чем материальная. Сказать про человека, что он хороший, дурной, умный или глупый – большая ошибка.

Меня заставили петь. Я исполнил несколько романсов русских композиторов. Аккомпанировала Татьяна Львовна и приехавшая из Тулы Надежда Павловна Иванова. Л.Н. слушал из своего кабинета. После он пришел и сказал, что «Жаворонок» Глинки ему не нравится, но что я будто бы прекрасно спел глинковское же «Я помню чудное мгновенье» (под аккомпанемент Татьяны Львовны).

И опять поздно вечером, когда я принес в кабинет для просмотра письма, Л.Н. говорил:

– Я всё боюсь за вас, чтобы вы не раскаялись в том, что избрали такой путь… Вы так молоды, и в вашей жизни еще так много впереди.

28 февраля

Утром приходили опять казаки, чтобы проститься, и революционер, который был очень рад помощи Л.Н. Кроме них, приезжали повидаться с Толстым муж и жена, малороссийские помещики, славные степные люди. Они пришли нарядные, волнуясь. Л.Н. принимал их в гостиной. Сколько я могу судить, беседа была серьезная и нужная для супругов. Оба вышли из гостиной растроганные, в слезах.

Здоровье Л.Н. сегодня немного лучше. После завтрака он ездил в санях кататься, а это служит хорошим признаком. Сегодня он получил стихи из Тобольска. Ему показалось, что это от смотрителя каторги, и Толстой хотел ему ответить, что печатанием и просмотром стихов не занимается. Но письмо оказалось от каторжанина, нуждающегося при этом в деньгах. Тогда Л.Н. решил переслать стихи в какой-нибудь журнал. По моему предложению, он послал их Якубовичу-Мелыпину в «Русское богатство».

Между прочим, Л.Н. надо было послать три посылки с запрещенными изданиями «Обновления»[14]. Он просил собрать книги, а адрес надписать хотел сам, чтобы не подвести меня. Я, впрочем, не стал его затруднять.

Масленица отражается и в получаемых Толстым письмах. Сегодня один корреспондент пишет: «Поздравляю Вас широкой Масленицей и желаю Вам в веселом настроение и полном добром здоровие. Покушать горяченьких блинков, и рыбке на полные здоровия».

Было трогательное письмо: «Покорнейше прошу вас, Лев Николаевич, человек я бедный, сирота, так как я не имею никаких средств, так, пожалуйста, прошу, Лев Николаевич, вы хотя бы взяли меня к себе в ученики, так я наслышался от постороннего народа вашего премудрого учения и великой милости. Затем-то я у вас, Лев Николаевич, прошу, не развяжете ли вы мою повязку с головы, потому что я сие время нахожусь как будто в темнице какой или же не вижу белого света».

Человеку этому я ответил, что учеников при Л.Н. нет, а те люди, которые разделяют его взгляды, узнают их из его сочинений и что поэтому я и ему посылаю эти сочинения.

Л.Н. одобрил мое письмо. Кстати, давая мне письма, Толстой теперь очень часто не пишет даже вкратце, что именно нужно отвечать, а просто ставит на конверте: «В.Ф.» или «В.Ф., ответьте». Но потом, конечно, прочитывает все мои ответы.

1 марта

– Я получил письмо со стихами, – говорил мне утром Л.Н., разбирая сегодняшнюю корреспонденцию, – и хотел не отвечать на него, но совесть мучит. Это молодой человек, восемнадцать лет, крестьянин. Так напишите ему, пожалуйста, что-нибудь.

Сегодня оказались еще стихи, так что сам Толстой написал большое письмо о «зловредной эпидемии стихотворства».

Вечером, кажется, опять по поводу книги Яроцкого, Л.Н. говорил:

– Большинство людей попадают в жизни в такую колею, из которой им ужасно трудно выбраться и не хочется, хотя бы это нужно было. И они в ней остаются. И это в религиозной сфере так же, как в научной. Вот Душан Петрович попал в такую же колею со своим отношением к евреям, о чем мы с ним сегодня говорили, – добавил, улыбаясь, Л.Н.

Я не говорил еще об этом печальном недостатке Душана Петровича – его антисемитизме. В человеке, чьи взгляды и чья личная жизнь могли бы служить завидным примером для каждого из нас, каким-то непонятным образом укоренилось недоброжелательство к целому народу. Говорят, это следствие впечатлений детства, проведенного в Венгрии, в области, населенной евреями. Все равно я никогда не мог понять этой странной слабости Душана Петровича. Не понимал ее и Л.Н., и никто из окружающих.

Толстой говорил не раз Душану, что его нелюбовь к евреям – это тот материал, который Бог дал ему для работы над ним и для преодоления в себе этого недостатка. «Если бы не этот недостаток, то Душан был бы святой», – говаривал Л.Н. о своем друге.