– Что бы вам еще рассказать? – задумался Л.Н.

– Бирюковы приехали к вам.

– Да, да… Я очень, очень им рад. Павла Ивановича я давно не видал, и мне очень приятно с ним… У нас сейчас всё спокойно, – продолжал, помолчав, Л.Н. – Я понял недавно, как важно в моем положении, теперешнем, неделание! То есть ничего не делать, ничего не предпринимать. На все вызовы, какие бывают или какие могут быть, отвечать молчанием. Молчание – это такая сила! Я на себе это испытал. Влагаешь в него (в противника. – В.Б.) самые сильные доводы, и вдруг оказывается, что он вовсе ничего… Представляешь себе, что он собирает все самые веские возражения, а он – совсем ничего… На меня по крайней мере молчание всегда так действовало… И просто нужно дойти до такого состояния, чтобы, как говорит Евангелие, любить ненавидящих вас, любить врагов своих… А я еще далеко не дошел до этого… – Покачал головой: – Но они всё это преувеличивают, преувеличивают…

По-видимому, Л.Н. разумел отношение Владимира Григорьевича, Александры Львовны и других близких людей к поведению Софьи Андреевны.

– Наверное, Лев Николаевич, вы смотрите на это как на испытание и пользуетесь всем этим для работы над самим собой?

– Да как же, как же! Я столько за это время передумал!.. Но я далек еще от того, чтобы поступать в моем положении по-францисковски. Знаете, как он говорит? Запиши, что если изучить все языки и т. д., то нет в этом радости совершенной, а радость совершенная в том, чтобы когда тебя обругают и выгонят вон, смириться и сказать себе, что это так и нужно, и никого не ненавидеть. И до такого состояния мне еще очень, очень далеко!

1 августа

Говорил:

– Валентин Федорович, а все эти профессора – настоящие христиане, не правда ли? Я их браню, а они мне свои книжки шлют, оказывают внимание…

Получил и дал мне для ответа письмо от одного волостного старшины, которого он охарактеризовал так:

– Это – из новых… Я представляю его себе так: молодой человек, лет двадцати семи, видимо, богатый, честолюбивый, желает приносить пользу крестьянам. Он думает, находясь в своей среде, что стоит на высшей ступени развития! А между тем он такой же слепой. Так вот ему нужно показать это, открыть глаза.

Вчера я показывал Л.Н. письмо, полученное мною от одного близко знакомого мне по университету социал-демократа Александра Руфина, из тюрьмы в городе Благовещенске-на-Амуре. Он приговорен к одному году заключения в крепости за содействие всеобщей забастовке 1905 года. Тогда Руфин был в одном из больших сибирских городов товарищем председателя рабочего союза, насчитывавшего в числе своих членов до семи тысяч человек. Я знал его за человека очень убежденного, в высшей степени энергичного, честного и прямодушного.

Из Ясной, узнав в Москве через жену Руфина его адрес, я однажды написал ему в тюрьму и вот получил ответ. Оказалось, что он переживает мучительный душевный переворот, переоценивая свои прежние ценности и в своем новом душевном движении явно приближаясь к кругу мыслей и чувств, свойственных мировоззрению Толстого. В конце письма Руфин просил меня «всякими правдами или неправдами достать или просто попросить» у Л.Н. его портрет, на котором бы он надписал что-нибудь, подходящее к переживаемому Руфином душевному состоянию.

Письмо это очень тронуло Л.Н. С первых же строк он оценил ум и искренность писавшего. Потом расспрашивал о Руфине подробно и решил непременно написать ему.

– Надо помочь ему, бедному, – говорил он.

Сегодня он исполнил свое обещание. На полях портрета со всех четырех сторон надписал: «Есть французская поговорка: Les amis de nos amis sont nos amis*. И потому, считая вас близким человеком, исполняю ваше желание. Лев Толстой. 1 августа 1910 г. Среди наших чувств и убеждений есть такие, которые соединяют нас со всеми людьми, и есть такие, которые разъединяют. Будем же утверждать себя в первых и руководствоваться ими в жизни и, напротив, сдерживаться и осторожно руководствоваться, в словах и поступках, чувствами и убеждениями, которые не соединяют, а разъединяют людей».

Надпись эта далась Л.Н. не сразу, он ее несколько раз исправлял. Слово «всеми» велел мне подчеркнуть через несколько часов, по возвращении с верховой прогулки.

– Хороши эти книжечки, Лев Николаевич, – сказал я, просматривая корректуры «Мыслей о жизни», пока он составлял надпись на портрете для Руфина. Кстати, «Мысли о жизни» переименованы в «Путь жизни».

– Дай Бог вашими устами да мед пить! – ответил Л.Н. – Иногда я думаю это, иногда сомневаюсь.

– Я сейчас смотрел «Самоотречение».

– А! Это очень хорошая.

Между прочим, утром говорил мне в кабинете:

– Софья Андреевна сегодня так… (Пошевелил кистью руки. – В.Б.). Ничего дурного не говорит, но… неспокойна.

После обеда я зашел к нему, чтобы взять для Черткова письмо его, написанное по поручению Толстого к В.Л.Бурцеву в Париж и присланное им для просмотра, а также письма Бурцева к Владимиру Григорьевичу и к Л.Н. Бурцев касался в письмах излюбленной своей темы – вопроса о борьбе с провокацией. Взял я также одну из книжек «Пути жизни», чтобы внести в нее некоторые дополнения по черновой.

Ушел. Л.Н. сейчас же позвонил. Я вернулся.

– Это вы? Я думал, придет Саша. Ну, все равно…

Он попросил запереть дверь на балкон: стояло ненастье, и было уже холодно. Потом я поставил на его рабочий столик свечу и повернулся к другому столику, чтобы взять спички.

Друзья наших друзей – наши друзья.

– Ах, как хорошо! – слышу я за своей спиной голос.

– Что, Лев Николаевич? – обернулся я.

– А вы что улыбаетесь?

– Да вот вы говорите, что хорошо…

– Да, я думаю, как это хорошо! Когда живешь духовной жизнью, хоть мало-мальски, как это превращает все предметы! Когда испытаешь чье-нибудь недоброе отношение и отнесешься к этому так, как нужно, – знаете, как говорил Франциск? – то как это хорошо, какая радость! Если удается заставить себя отнестись так, как должно… Так что здесь то самое, что должно было быть для тебя неприятным, превращается в благо. – Он помолчал. – Это кажется парадоксом, и многие этого не понимают, но это несомненная истина. Вот Иван Иванович… (Л.Н. улыбнулся. – В.Б.) Он такой добрый, милый человек, но почему-то все мысли Канта… Вы заметили?..

Л.Н. имел в виду корректуры «Пути жизни», в которых Горбунов, будучи посредником между Толстым и типографией, часто еще прежде просмотра их Л.Н. делает от себя карандашом много предположительных поправок в тексте и содержании изречений, как бы предлагая эти поправки на усмотрение автора. При этом против многих мыслей Канта Иван Иванович часто ставит на полях надпись: «трудно» или «непонятно»… Обыкновенно Л.Н. некоторые поправки принимает, а остальные перечеркивает чернилами.

Для ясности понимания сказанного Толстым нужно еще принять во внимание, что как раз перед этим был какой-то неприятный для него разговор с Софьей Андреевной.

Под вечер он долго разговаривал в своем кабинете с Павлом Ивановичем Бирюковым наедине. Это был разговор большой важности, касавшийся, как я узнал после, недавно совершившегося в Ясной Поляне исключительного дела: составления Л.Н., тайно от семьи, формального духовного завещания, в силу которого все произведения Льва Толстого, художественные и философские, должны были после его смерти стать всеобщей собственностью.

Будучи поставлен (если не ошибаюсь, самим Л.Н.) в известность относительно составления завещания, Бирюков в разговоре с ним, как оказалось, указал на нежелательный тон, какой принимало завещательное дело вследствие своей конспиративности. Собрать всех семейных и объявить им свою волю – может быть, более соответствовало бы общему духу и убеждениям Л.Н.

Разговор этот и еще одна новая неприятность с Софьей Андреевной не прошли для Толстого, поставленного между разными течениями в своем близком кругу, даром. Еще перед тем как говорить с Бирюковым, он просил меня не уезжать в Телятинки, не зайдя к нему.