– Я уже много раз формулировал это. Любовь – соединение душ, разделенных телами друг от друга. Любовь – одно из проявлений Бога, как разумение – тоже одно из его проявлений. Вероятно, есть и другие проявления. Посредством любви и разумения мы познаем Бога, но во всей полноте существо Бога нам не открыто. Оно непостижимо, и, как у вас и выходит, в любви мы стремимся познать божественную сущность.

Про письмо еще добавил:

– Очень хорошо, что вы отвечаете прямо на его возражения. Показываете, что он не хочет только называть слово «бог», но что сущность-то эту он все-таки признает. Назови эту сущность хоть кустом, но она все-таки есть.

Он сидел на балконе, очень слабый и утомленный. С Софьей Андреевной опять нехорошо, и в доме – напряженное состояние. Вот-вот сорвется – и напряженность разразится чем-нибудь тяжелым и неожиданным. Невыносимо больно – сегодня как-то я особенно это чувствую – за Л.Н.

Он хотел поскорей послать меня в Телятинки, сказать, чтобы Чертков, который опять начал было посещать Ясную Поляну, не приезжал сегодня.

– Идите лучше, скажите это! А то я уверен, что опять будут сцены, – говорил Л.Н.

Но как раз возвращалась в Телятинки одна молодая девушка, финка, приезжавшая оттуда побеседовать с Толстым. С нею и отправили письмо к Черткову. Вышло так, что финка и Чертков разъехались: из Телятинок в Ясную есть две дороги, и они поехали разными. Владимир Григорьевич, ничего не подозревая, явился к Толстым.

Сначала он говорил с Л.Н. на балконе его кабинета. Потом все сошли пить чай на террасу, в том числе и Софья Андреевна. Последняя была в самом ужасном настроении – нервном и беспокойном. По отношению к гостю, да и ко всем присутствующим держала себя грубо и вызывающе. Понятно, как это на всех действовало. Все сидели натянутые, подавленные. Чертков точно аршин проглотил: выпрямился, лицо окаменело. На столе уютно кипел самовар, ярко-красным пятном выделялось на белой скатерти блюдо с малиной, но сидевшие за столом едва притрагивались к своим чашкам, точно повинность отбывали. И, не засиживаясь, скоро все разошлись.

26 июля

Вчера и третьего дня Л.Н. был нездоров.

Вчера Софья Андреевна (возбужденная, как всегда) вдруг решила, что она одна уедет из Ясной Поляны в Москву, «может быть навсегда», как она сказала. Она вдруг как-то стала спокойнее, предобросовестнейшим образом простилась с Л.Н. и с домашними и в коляске уехала в Тулу, чтобы там сесть на скорый поезд. Все думали, что это вполне серьезное намерение и что, очевидно, Софья Андреевна сама почувствовала необходимость успокоиться где-нибудь на стороне.

Но вот вдруг сегодня она неожиданно возвращается из Тулы в сопровождении Андрея Львовича и его семьи: второй жены (разведенной жены тульского губернатора Арцимовича) Екатерины Васильевны и плодом этого брака – двухлетней дочкой Машенькой, единственным ребенком, которого Л.Н., по его словам, «не мог любить». Он был против развода Андрея с первой женой, Ольгой Константиновной, и как бы не признавал – в душе – его второго брака. Разумеется, это не мешало ему при встречах быть рыцарски любезным с Екатериной Васильевной.

Софья Андреевна рассказала, что она встретилась с Андрюшей в Туле совершенно случайно и что он уговорил ее вернуться. Нет сомнения, что она подробно поделилась с сыном своими тяжелыми переживаниями. Это видно из того, что Андрей Львович настроен, что называется, «агрессивно». Л.Н. он очень тяжел.

Кажется, и Софью Андреевну, и Андрея Львовича томят какие-то подозрения насчет завещания. Я заключаю это из следующего эпизода.

Я передал Л.Н. для прочтения четыре письма, написанных мною, по его поручению, к разным лицам. Он прочел их и сам принес из кабинета ко мне в «ремингтонную».

– Всё очень хорошо! – ласково сказал он при этом.

– А это что, Лев Николаевич? – спросил я, заметив среди писем клочок бумаги с его почерком.

– А это я вам аттестат написал, баллы за письма.

Содержание «аттестата», набросанного карандашом:

«Блатову – вполне хорошо.

Тучаку – тоже.

Трушову – тоже.

Кабанову – тоже».

– Ну вот, теперь я буду с «аттестатом», – пошутил я.

– Да, да, – ответил Л.Н.

Этот разговор наш, очевидно, был подслушан. Когда я вскоре после этого столкнулся с Софьей Андреевной, она вдруг спросила меня:

– Какой это вы документ подписали для Л.Н.?

– Я?! Документ?! Никакого!

– Нет, нет, вы говорили, что вы подписали исторический документ и что вы будете теперь историческим человеком!..

– Я, Софья Андреевна?! Уверяю же вас, что вы ошибаетесь, и я решительно никакого документа не подписывал!

– Совсем никакого?

– Совсем никакого!..

Тут я вспомнил про «аттестат».

– Вот только о каком документе говорили мы с Львом Николаевичем, – сказал я, вытаскивая из кармана злополучный «аттестат» и показывая его Софье Андреевне.

Я объяснил ей, что это за документ, и она как будто успокоилась.

По поручению Анны Константиновны, я показал Л.Н. рассказ одного начинающего еврейского писателя, по-видимому, не лишенного дарования, с просьбой почитать рассказ в свободную минуту и сказать свое мнение. Л.Н. начал читать, но прочел только первые две страницы – рассказ ему не понравился.

– Нет, не видно, чтобы было талантливо, – сказал он. – Что это? «И в этой молитве, жаркой и трепетной, как дыхание умирающего, точно слышалась мольба Даниила из львиного рва, Иосифа из темницы, Ионы…» Фразы…

Душан не окончил прием больных, и я поехал с Л.Н. верхом.

– Поедемте дороги разыскивать! – весело сказал он, садясь на лошадь.

Но ездили немного и новых дорог не разыскали, потому что Душан просил далеко не ездить, утверждая, что это было бы вредно после только что минувшего нездоровья.

28 июля

Я сказал Л.Н., что Владимир Григорьевич шлет ему привет и просил сказать, что хотел бы что-нибудь слышать от него.

– Скажите ему, – ответил Л.Н., – что я хотел написать ему подробно, но теперь некогда. Передайте так, что у нас теперь тишина, не знаю – перед грозой или нет… Я всё чувствую себя нехорошо, и даже совсем нехорошо: печень, желчное состояние… Приехал Сергей Львович, вы видели, что мне приятно, потому что он мне не далек. Было письмо от Тани.

Л.Н. поехал с Душаном, но что-то забыл у себя в комнате, вернулся и, проходя назад через «ремингтонную», сказал мне:

– А про Танино письмо вы скажите, что я с ним не согласен…

Он торопился и уже отвернулся от меня и быстро пошел. Но воротился опять:

– Она пишет, чтобы он уехал. А я думаю, что это совершенно не нужно, и я этого не хочу.

30 июля

Придя, узнал, что Л.Н. справлялся обо мне. Пошел к нему. Он дал мне письма для ответа.

– Земляки все ваши (письма были из Сибири. – В.Б.). Все хорошие письма.

Об одном письме, интимной исповеди, он рассказывал в зале Софье Андреевне, мне и Софье Александровне Стахович. Хотел сам на него отвечать, но теперь решил отдать мне.

– Думал, что оно более интересное, – сказал он, давая мне указания, как ответить.

Я сказал, что на письмо, которое я вчера передал от него Владимиру Григорьевичу, тот ответит завтра.

– Да оно не требует особенного ответа, – сказал Л.Н. – Мне просто приятно слышать его голос, знать о нем, чем он занят, как живет.

Он был как-то особенно доверчив, и лицо его было совсем открыто. Я не уходил. Когда бываешь наедине с дорогим, близким человеком, то иногда, уже после того как всё переговорено, ясно чувствуешь, что нужно еще подождать, потому что назрела между вами потребность более серьезного задушевного общения, чем только деловое. Бывает особенно приятно сознавать присутствие

друг друга, и хочется воспользоваться этим моментом, чтобы перекинуться несколькими теплыми, серьезными, соединяющими души мыслями, словами, хотя заранее ничего и не готовилось к такому разговору. Кажется, такой момент был и этот.