– Совсем не помню.

– Куда же она может вывести?

– Понятия не имею! Куда-нибудь выедем. Вот это-то и интересно, куда она выведет.

Все-таки выехали на дорогу. Вернулись через Овсянниково и Засеку. Поехали на Засеке не мимо дач, а в объезд, по лесу.

– Что и требовалось доказать! – воскликнул Л.Н., когда мы благополучно выехали к железнодорожному мосту у станции.

А вечером говорил:

– Мне не хотелось, чтобы мне кричали: «Здравствуйте, Лев Николаевич!» – и я объехал дачи лесом. Какая хорошая тропинка!

Л.Н. прислали приветствие чешские «соколы»[38]. Душан настаивал на ответе им, но Л.Н. сказал:

– Я не могу выражать сочувствия обществу, которое организует гимнастику. Гимнастика – занятие, пригодное только для богатых классов, освобождающее их от обязательной, нужной для всякого, настоящей работы.

Сегодня днем имело место «великое событие»: Татьяна Львовна (недавно приехавшая из Кочетов) и сопровождавшая ее Софья Андреевна отвезли наконец в Тулу старые дневники и положили их на хранение в тульском отделении Государственного банка. При этом было условлено, что дневники могут быть выданы только Л.Н. или, по его доверенности, М.С.Сухотину.

Вечером Гольденвейзер играл мазурки Шопена. Л.Н. прослезился и потом говорил комплименты пианисту. Слышал только его слова: «Каждая нота в полном смысле…»

19 июля

В Ясной гостит племянница Л.Н., дочь его сестры Марии Николаевны, княгиня Елизавета Валериановна Оболенская.

Из-за жары в кабинете, выходящем окнами на юг, Л.Н. занимается в «ремингтонной». Одет в белую парусиновую пару. Сегодня он получил приглашение участвовать в конгрессе мира в Стокгольме, если не лично, то присылкой доклада. Он шлет доклад, написанный еще в прошлом году, с сопроводительным письмом.

К своему рассказу «Из дневника», только что напечатанному в газетах, он написал заключение. Чертков предполагал послать заключение в газеты, с припиской от своего имени о том, что напечатание его было бы желательно для Толстого. Л.Н. изменил приписку Черткова в том смысле, что Чертков считает заключение заслуживающим напечатания и потому посылает его в редакцию с разрешения Толстого.

– Я больше на него сваливаю, – сказал мне Л.Н. – Пишу, что он считает эту вещь стоящей печати… Потому что я-то не считаю ее такой. Вы покажите мою приписку

Владимиру Григорьевичу: если хочет, пусть он ее примет, если нет, пусть оставит по-старому.

Во время этого разговора вошла Софья Андреевна и, увидев в руках Л.Н. листок с текстом заключения, стала расспрашивать, что это за листок.

Он стал объяснять ей, но она ничего не понимала. «Это письмо Черткову? Зачем Чертков? Можно ли мне переписать? Почему Черткову этот листок, а не тот, который я перепишу?» и т. д. и т. д. – сыпались вопросы один за другим. И в заключение:

– Я все-таки ничего не поняла!

– Очень жалко, – ответил Л.Н. уже утомленным голосом и добавил, когда Софья Андреевна вышла: – как только Чертков, так у нее в голове всё так путается, и она ничего не понимает, и Бог знает что такое!..

Из Москвы приехали к больной Софье Андреевне доктор Никитин и психиатр Россолимо. За обедом Россолимо и Л.Н. вели разговор о причинах самоубийств. Л.Н. как на главную причину указывал на отсутствие веры. Россолимо называл причины: экономическую, культурную, физиологическую, биологическую и пр., а также, пожалуй, и отсутствие веры, то есть (перевел он на свой язык) отсутствие «точки, на которую можно было бы опереться». Никак сговориться с Л.Н. он не мог, да и немудрено: говорили они на разных языках, поскольку Толстой скептически относился к медицине как к науке.

Вечером он вышел к чаю на террасу, Софья Андреевна была занята у себя с докторами.

– Они мне хорошее лекарство прописали, – сказал Л.Н., – которое я с удовольствием проглочу: уехать в Кочеты.

Сегодня врачи еще не составили своего заключения и потому остаются на завтра.

Ввиду того что отношения между Софьей Андреевной и Владимиром Григорьевичем продолжают оставаться неровными, Л.Н., чтобы успокоить Софью Андреевну, решил уступить ей и просить Черткова временно не посещать Ясной Поляны. Поздно вечером он позвонил ко мне. Я вошел к нему в спальню, где Душан забинтовывал ему больную ногу.

– Вы завтра пойдете к Черткову, – сказал Л.Н., – следовательно, расскажите ему про все наши похождения.

И скажите ему, что самое тяжелое во всем этом для меня – он. Для меня это истинно тяжело, но передайте, что на время я должен расстаться с ним. Не знаю, как он отнесется к этому.

Я высказал уверенность, что если Владимир Григорьевич будет знать, что это нужно Л.Н., то, без сомнения, он с готовностью примет и перенесет тяжесть временного лишения возможности видеться.

– Как же, мне это нужно, нужно! – продолжал Л.Н. – Письма его всегда были такие истинно дружеские, любовные. Я сам спокоен, мне только за него ужасно тяжело. Я знаю, что и Гале[39] это будет тяжело. Но подумать, что эти угрозы самоубийства – иногда пустые, а иногда – кто их знает? – подумать, что может это случиться! Что же, если на моей совести будет это лежать?.. А что теперь происходит – для меня это ничего… Что у меня нет досуга или меньше – пускай!.. Да и чем больше внешние испытания, тем больше материала для внутренней работы… Вы передайте это бате[40]. Наверное, мы не увидимся с вами утром.

21 июля

Пришел я в Ясную во время завтрака, который происходил на площадке для крокета, под деревьями. Вместе со мной подошли к дому двое молодых людей и остановились за кустами. Назвались учениками Тульского городского училища, и старший просил «доложить графу». Л.Н., очень добродушный и милый, расхаживал по двору в белых парусиновых брюках и без верхней рубашки. Попросил принести ему шляпу и в этом виде вышел к ребятам. Потом говорил о них:

– Ничего не читали… Старший, я думаю, плохой: и курит, и пьет, и женщин, наверное, знает; а младший – нет, чистые глаза.

Просил меня дать им книжек, между прочими – книжку о половом вопросе.

Ездили кататься.

– Ну, кто меня берет сегодня с собой? – подошел он ко мне с улыбкой.

Ездили долго, опять по новым местам.

Вечером Л.Н. говорил, что читал в «Вестнике Европы» статью о «смертниках», то есть приговоренных к смертной казни. Статья произвела на него меньшее впечатление, чем статья о смертных казнях Короленко. В том же журнале он прочел описание потопления на Амуре русскими властями трех тысяч китайцев во время осады Благовещенска в 1900 году. Об этом рассказывал ему уже Плюснин. В журнале Л.Н. был неприятно поражен неуместно-шутливым заглавием: «Благовещенская утопия».

Вообще же похвалил журнал:

– Там много хорошего.

Сегодня уехали бывшие у Софьи Андреевны доктора.

Г.И.Россолимо установил следующий диагноз болезни Софьи Андреевны: «Дегенеративная двойная конституция, паранойяльная и истерическая, с преобладанием первой. В данный момент эпизодическое обострение».

Врачи советовали Л.Н. и Софье Андреевне разъехаться, хотя бы на время, и он принимает этот совет охотно, а Софья Андреевна сердится. Кажутся ей смешными и полученные ею от врачей предписания обычной гигиены: не волноваться, брать ванны, гулять и пр. Она сама считает глубже причины своего недомогания. При таких условиях приезд врачей, пожалуй, не очень поможет.

22 июля

Принес показать Л.Н. написанное мною большое письмо о Боге одному корреспонденту Л.Н., убежденному атеисту, которому однажды я уже писал. Толстой прочел и похвалил письмо. Между прочим, я касался там вопроса о сущности духовной любви. Как формулировать, в чем собственно заключается это чувство? Вопрос этот я задал Л.Н. Он сказал: