Владимир Григорьевич долго и хорошо говорил с ними в присутствии нашей молодежи, но только не о подробностях жизни Л.Н., а об образовании, смысле жизни и религии. Студенты остались по его предложению, ночевать в Телятинках, так как явились они туда вечером, проведши день в прогулке по окрестностям. Одним словом, они, как выразился Владимир Григорьевич, «делали экскурсию около Толстого». Но оба такие беспомощные, искренние и молодые…
О беседе с ними Черткова и о том, что и на сегодня они остались в Телятинках, я передал Л.Н.
– Ах, вот как? Я очень рад, очень рад, – сказал он.
Когда Л.Н. уже лег отдыхать после верховой прогулки, пришел солдат… Сегодня около деревни остановились бивуаком два батальона солдат, разбив в поле, как раз перед въездом в усадьбу Толстых, палатки. Офицеры поместились в избах. По приходе начальник отряда собрал взводных, унтер-офицеров и приказал им следить, чтобы никто из солдат не смел ходить к Толстому. «Это враг правительства и православия». И вот еврей двадцати одного года, киевлянин Исаак Винарский, взял два котелка и, отправившись будто бы только за водой, задами пробрался к дому Л.Н. Взводному он сказал, что пусть его арестовывают, а он все-таки «сходит к Толстому». Как я и сказал, Л.Н., к сожалению, не мог к нему выйти. Я поговорил с ним.
– Специально для Льва Николаевича десять суток отсижу под арестом! – со счастливой улыбкой говорил солдатик, очень горячий человек.
Он грамотный. Жаловался на то, что очень огрубел за время службы, читать нечего; говорил, что ни одного солдата нет, который бы служил охотно; рассказывал о случае самоубийства солдата, не вынесшего тяжести службы.
– Хоть дом Льва Николаевича увидал, – говорил он.
Пользуясь тем, что никого не было, я провел солдата внутрь дома и показал ему зал, потом подарил открытку с портретом Л.Н., которую он запрятал за голенище сапога. И ушел он очень счастливый, захватив для взводного, отпустившего его к Толстому, в благодарность два яблока из толстовского сада.
11 августа
Мать Черткова Елизавета Ивановна хотела подарить в яснополянскую библиотеку книжки, излагающие евангелическое вероисповедание, но прежде поручила мне спросить Толстого, не будет ли он что-либо иметь против этого.
– Очень рад, очень рад, – сказал мне Л.Н. и добавил, – пусть читают!
Подробно книжек он не рассматривал, а взглянул только на две, на три и улыбнулся, покачав головой.
После я рассказывал ему, что бывшие в Телятинках два студента ушли заинтересованные его мировоззрением, которого раньше они, конечно, не знали, хотя и утверждали противное.
– Мы сейчас с вами рассматривали книги Елизаветы Ивановны, – сказал Л.Н. – Кажется, что нечего их читать, что всё это уже известно. Вот точно такое отношение большинства и к моим книгам.
Затем Л.Н. рассказал, что вчера вечером были у него четыре солдата из остановившегося в деревне отряда. Был и Винарский. Из остальных двое тоже были евреи, а один русский.
Л.Н. говорил:
– Если встать на точку зрения патриотизма, то я бы пускал евреев беспрепятственно в университеты, в школы, но ни одного бы не пустил в войска. У тех, которые были у меня, так как они люди умные, ничего, кроме ужаса и отвращения перед солдатчиной, нет. И другой, русский, положим – тоже… Книги? Позволяется читать только книги из полковой библиотеки. Но так как там только самые глупые, а народ теперь уже выше этого, то их не читают.
Рассказал также, что, как он узнал, трое бывших у него солдат «за самовольную отлучку» приговорены к трем месяцам ареста.
12 августа
Л.Н. рассказывал за обедом:
– Я наблюдал муравьев. Они ползли по дереву – вверх и вниз. Я не знаю, что они могли там брать. Но только у тех, которые ползут вверх, брюшко маленькое, обыкновенное, а у тех, которые спускаются, толстое, тяжелое. Видимо, они набирали что-то внутрь себя. И так он ползет, только свою дорожку знает. Неровности, наросты, он их обходит и ползет дальше… На старости мне как-то особенно удивительно, когда я так смотрю на муравьев, на деревья. И что перед этим значат все аэропланы! Так это всё грубо, аляповато!..
Потом говорил:
– Какой прекрасный день в «Круге чтения»! Рассказ Мопассана «Одиночество». В основе его прекрасная, верная мысль, но она не доведена до конца. Как Шопенгауэр говорил: «Когда остаешься один, то надо понять, кто тот внутри тебя, с кем ты остаешься». У Мопассана нет этого. Он находится в процессе внутреннего роста, процесс этот в нем еще не закончился. Но бывают люди, у которых он и не начинался. Таковы все дети, а сколько взрослых и стариков!..
Софья Андреевна, присутствовавшая за обедом, несколько раз прерывала Л.Н. своими замечаниями. Она почти ни в чем не соглашалась с ним. Изречение Шопенгауэра о Боге, о высшем духовном начале в человеке – изречение, составляющее для Толстого одно из коренных убеждений его жизни, основу всего его мышления, – она тут же, при нем, аттестовала как «только остроумную шутку».
Л.Н. скоро ушел к себе в кабинет.
– Грешный человек, я ушел, – сказал он, – потому что при Софье Андреевне нет никакой возможности вести разговор, серьезный разговор…
Вечером Сергей Дмитриевич Николаев рассказывал о кавказских друзьях и последователях Л.Н., описывая один за другим их хуторки по Черноморскому побережью и в других областях. Потом Николай Николаевич Те очень интересно рассказывал о Швейцарии, в которой он прожил десять лет. Л.Н. задавал ему один за другим вопросы: о государственном устройстве, владении землей, законодательстве, войске, уголовных законах, тюрьмах, нищих, безработных, цензуре, а главное – о религиозном движении. Свободолюбивая страна покорила его сердце. Он находил, что Швейцария – государство, наиболее приближающееся к анархическому обществу и с наименьшим употреблением насилия, и вполне соглашался с мыслью Те, что из нее, как из эмбриона, должны развиться подобные же общества, сначала в соседних странах (как Эльзас), а потом по всей Европе.
Между прочим, умилило Л.Н, что когда в швейцарской тюрьме не содержится ни одного человека, то над тюрьмой выкидывается флаг, который, как говорил Те, не снимается иногда подолгу. Понравились ему также рассказы о честности жителей. Когда кто-то сказал, что там нельзя ожидать отказов от воинской повинности, потому что таких отказов не допустят, Л.Н. заметил:
– Да им хоть есть что защищать насилием; это их порядок, которым они пользуются. А кому же нужно защищать наш беспорядок?
Читали вслух последнее письмо Хирьякова из тюрьмы с описанием его тяжелого душевного состояния. Л.Н. говорил о том, что он ответил Хирьякову: что ему гораздо понятнее дикарь, убивающий и поедающий своего врага, чем правительство, которое запирает людей в одиночное заключение и наряду с этим вводит в тюрьмах электрическое освещение, телефон, асфальтовые полы и пр., – все произведения разумной человеческой деятельности.
13 августа
Ночевал в Ясной. Утром Л.Н. позвал меня.
– Получил ужасное письмо, так что не хочу даже диктовать ответ Саше, хотел просить вас.
Письмо – о половой связи брата с сестрой. Александра Львовна рассказывала Л.Н., как Мария Александровна (Шмидт) стесняется, что Татьяна Львовна собирается строить в Овсянникове дом как будто исключительно для нее. Л.Н. пошутил над своим любимым другом, старушкой Шмидт:
– Доставить бы ей удовольствие, – смеялся он, – дать ей раз-два по щекам: ведь для них лучше этого ничего быть не может.
По поводу моих слов, что иногда с уяснением какой-нибудь мысли человек как бы делает скачок вперед, продвигается в своей духовной работе, Л.Н. сказал:
– Это даже и со мной бывает, когда знаешь какую-нибудь мысль, но она не вполне завладевает тобой и вдруг завладеет. Помогай вам Бог подвигаться вперед в вашей духовной работе. Самоуглубление не скучная вещь, потому что оно плодотворно. Помните, Хирьяков в первом письме иронически отзывался о самоуглублении? Он понимал его как углубление в свое плотское «я». Такое углубление бесплодно. Если я буду думать, что я заперт, что у меня кашель или живот болит, то живот все-таки не перестанет болеть. Тут именно нужно, как говорит Шопенгауэр, помнить, кто тот другой внутри тебя, с кем ты остаешься наедине. Если, например, решишь, что нельзя ненавидеть Столыпина, который тебя запер, потому что Столыпин – человек, заблудший человек, которого надо жалеть, то как это углубление в себя должно быть плодотворно по своим последствиям!.. И сколько такой внутренней работы над собою предстоит каждому человеку! Мне восемьдесят два года, но и мне предстоит много работы над собой. Мое положение представляется мне иногда как положение землекопа перед огромной кучей, массой еще не тронутой земли. Эта земля – необходимая внутренняя работа. И когда я делаю эту работу, то получаю большое удовольствие.
