Л.Н. высказался против обязательности евангельских текстов, которые извращены.

– Не хочется мне этого говорить, но уж скажу: как раньше я любил Евангелие, так теперь я его разлюбил.

Потом прочли одно прекрасное место из Евангелия, по изложению Л.Н.

– Я опять полюбил Евангелие, – произнес он улыбаясь.

После обеда и поздно вечером, когда все уже легли спать, – две телеграммы из Ясной Поляны, странного, сбивчивого характера, о нервной болезни Софьи Андреевны. Лев Николаевич вызывается в Ясную Поляну. Нужно завтра уезжать[36].

Настроение в доме подавленное. Л.Н. переносит испытание с кротостью.

23 июня

Вчера Страхов привел из Евангелия Луки притчу о царе, рассчитывающем наперед, может ли он с количеством имеющегося у него войска надеяться на успех похода. Федор Алексеевич относил смысл притчи к плотской жизни человека, а я высказал мнение, что притча может быть применима и к духовной жизни: стремясь воплотить идеал, человек должен рассчитывать свои духовные силы, чтобы не упасть под принятым на себя бременем.

Сегодня утром Л.Н. вошел ко мне со словами:

– Я согласен с вашим замечанием, которое вы вчера сделали Федору Алексеевичу, что тот текст можно отнести к духовной, а не к плотской жизни. Это совершенно верно. Вчера ведь мы говорили, что надо в нравственном совершенствовании начинать с легких вещей, а не с трудных, чтобы развить волю… И эта возможность разного толкования одного и того же текста опять подтверждает мою мысль, что нельзя придавать обязательного значения всему, что написано в Евангелии.

Потом он позвал меня, чтобы я передал переписчице рукопись разговора с крестьянином.

– Никто не приехал? – спросил он.

– Нет, Эрденко приехал с женой.

Михаил Эрденко – известный скрипач, желавший играть Л.Н. и для этого приехавший к Черткову.

– Приехал? Вы его никогда не слыхали?

– Нет.

– Получите большое удовольствие.

– А разве вы, Лев Николаевич, припоминаете его игру?

– Как же, как же!..

Выйдя к Эрденко, Л.Н. заметил ему:

– Наверное, еще лучше играете. Ваш брат всегда так, настоящий артист – всегда подвигается вперед.

Эрденко играл днем, потому что вечером Л.Н. надо было ехать, и в два приема – до и после его прогулки. Репертуар у него разнообразный, с преобладанием лирических вещей, в том числе на народные темы. Классики почти не были представлены – только ноктюрн Шопена и ария Баха. Увлечение техникой. В общем, очень хороший скрипач.

Л.Н. несколько раз плакал и горячо благодарил артиста и аккомпаниаторшу, его жену. Эрденко играл, между прочим, и Чайковского. Л.Н. не любит Чайковского, но «Колыбельная» и «Осенняя песня» ему очень понравились.

Еще до концерта читал он у себя в комнате вслух только что написанную главу из статьи о самоубийствах. Слушали Владимир Григорьевич, Молочников, Страхов, Сергеенко и я.

Отрывок был посвящен безумию жизни современного общества. Л.Н. брал изречение Паскаля о том, что сон отличается от действительности непоследовательностью совершающихся в нем явлений, что если бы явления во сне были последовательны, то тогда мы не знали бы, что сон и что действительность. Кроме того, во сне человек, совершая безнравственные поступки, не сознает безнравственности их и своей ответственности за них. В подобном состоянии сна находятся современные люди, жизнь которых безумна.

– Если бы безумие было общее, – говорил Л.Н. по прочтении статьи, – то тогда мы не знали бы, что безумно, а что разумно. У Паскаля – во времени, а у меня – в пространстве… Мне это интересно, потому что это уничтожает осуждение… Это ново, и я хотел посоветоваться с вами. Хотя, конечно, это не важно!.. Хотелось объяснить то состояние безумия, в котором находится большинство людей нашего времени.

Стали собираться к отъезду в шесть часов вечера. Уже всё было уложено, надо было садиться в экипажи, чтобы ехать на станцию. В узеньком коридорчике внизу столпилось несколько человек. Идет Л.Н., уже совсем одетый, с ведром в руках. В последние минуты он вспомнил о накопившихся за день нечистотах и вынес их сам, оставаясь верным своему обычаю.

– Мои грехи, мои грехи, – проговорил он, пробираясь между нами.

Во время поездки на одной из станций Л.Н. встретил своего внучатного племянника князя Оболенского, земского начальника Тульского уезда, большого барича. Он ехал тоже в Тулу, возвращаясь, кажется, из служебной поездки. Л.Н. с ним на «ты» и зовет его Мишей.

Оболенский поехал в одном с нами вагоне. Сначала говорили о незначащих вещах. Я любовался способностью

Толстого войти в интересы другого человека, в данном случае Оболенского, даже в его манеры, стать с ним на одинаковую ногу и соблюсти в то же время человеческое достоинство, не сделав ни малейшей уступки в сохранении своей духовной независимости.

– Что ж, угости Мишу карамелькой! – сказал он, усмехнувшись, Александре Львовне, сидя на диване, закинув ногу на ногу и с высоко поднятой головой.

– Merci, – процедил сквозь зубы племянник-князь, лениво протягивая руку к «карамельке».

Л.Н. заговорил о Законе 9 ноября, очень щекотливом предмете, если принять во внимание положение Оболенского как земского начальника. Оболенский стал рассказывать, что, насколько ему пришлось наблюдать, выделившиеся на хутора крестьяне очень довольны своим новым положением, о чем, между прочим, недавно заявляли бывшему у него англичанину, профессору Ливерпульского университета.

– А ведь уж это человек посторонний! – добавил князь.

Л.Н. ответил:

– Может быть, с материальной стороны для выделяющихся это и лучше. Но для всех хуже. Нарушается принцип, тот, что земля – Божья и не может быть предметом частной собственности… Англичанину-то это нравится, да мне-то, русскому, не нравится.

В Туле Л.Н. пошел в вокзал написать письмо Татьяне Львовне. Его окружила толпа. Стали просить автографы, подсовывая для этого открытки с портретами и просто со всевозможными рисунками, которые тут же в вокзале покупали. Л.Н. начал было даже подписывать, но, видя, что этому конца не будет, поднялся и ушел в вагон. Ему захотелось чаю, но он уже ни за что не хотел вернуться на вокзал.

– Нет, я туда не пойду! – отмахивался он.

Чай принесли к купе.

В Ясную приехали часов в десять-одиннадцать вечера. От Варвары Михайловны узнали подробности о том, что происходило в доме в наше отсутствие. Оказывается, Софья Андреевна была недовольна, что Чертков не пригласил ее в Мещерское или пригласил в недостаточно определенной форме, не предложив отдельной комнаты, и на этой почве у нее создалось болезненное истерическое раздражение не только против Черткова, но и против самого Л.Н. Всё сообщенное производило самое тягостное впечатление.

Толстой, несмотря на позднее время, просидел у Софьи Андреевны, которая сегодня слегла, часа полтора. Потом послал к ней дочь.

– Ради Бога, будь осторожнее! – умолял он ее. – Потом говорил: – Нельзя молчать, но и говорить опасно!.. Попробую пойти заснуть, – сказал он в заключение и простился с нами.

Сердце сжимается от боли за дорогого, великого старика.

24 июня

Александра Львовна утром уехала к тульскому губернатору навести справки о предполагающемся возвращении Черткова в Телятинки. За Владимира Григорьевича хлопочет в Петербурге его мать, имеющая большие связи в высших кругах.

Я остаюсь жить в Ясной. Утром Л.Н. передал мне письма для ответа. Говорил, что спал мало. Когда я собрался выйти из комнаты, он посмотрел, засмеявшись почему-то, и спросил:

– А вы как, хорошо?

– Да, только больно за вас, Лев Николаевич.

– Нет, сегодня ничего, лучше. Она говорит, что «ты мне не простишь всё, что я наговорила»… Так что чувствует эту… свою ненормальность…

Ездили верхом. Долго. Жаркое солнце и ветер. Наливается рожь, цветет гречиха. Пышная зелень деревьев.