Вечером, под аккомпанемент пианино и с хором, я пел песни «Вот мчится тройка удалая» и «Последний нынешний денечек». Л.Н. слушал.

– После этой песни («Последний нынешний денечек») удобно перейти сразу на «Барыню», очень подходит, – посоветовал он нам.

И подхлопывал «Барыне» в ладоши.

20 июня

С утра очень веселый и оживленный. Усиленно пишет. Александра Львовна вошла на цыпочках, положила для поправок на стол вновь переписанное письмо славянскому съезду. Он – ни звука. Пишет сам на листках бумаги. Потом приходит к ней на балкон, вручает рукопись – оказывается, написал рассказ под названием «Нечаянно» – и декламирует:

Сочинитель сочинял,

А в углу сундук стоял.

Сочинитель не видал,

Спотыкнулся и упал.

И сам смеется. Александра Львовна так оживилась, что решилась переписать рассказ на пишущей машинке, для чего нужно было спуститься вниз по подставной деревянной лестнице, высокой и крутой. По большой внутренней лестнице в доме в это время обычно стараются не ходить, чтобы не беспокоить скрипом отдыхающую Анну Константиновну.

– Если ты лазишь по этой лестнице, так и я буду лазить, – говорит Л.Н.

Александра Львовна давно уже подозревала в нем это желание.

В три часа поехали по приглашению директора и врачей в Мещерское, в Покровскую психиатрическую лечебницу, на сеанс кинематографа, обычно устраиваемый раз в неделю для больных. Л.Н., Александра Львовна, Владимир Григорьевич и многие из домочадцев, в том числе и я.

Опять Толстому – царская встреча. Со всех сторон бежит народ. Стали подъезжать к зданию лечебницы, по сторонам дороги – толпы. Тьма фотографов. При входе две больные женщины поднесли ему два букета цветов.

Большой зал. Темные занавеси на окнах. Освещение электрическими фонарями. В глубине зала большой экран. На скамьях для зрителей направо – больные мужчины, налево – женщины. В конце левых рядов – ряд стульев, где сел рядом с директором больницы Л.Н. и где разместились остальные гости.

Электричество потухло, зашипел граммофон в качестве музыкального сопровождения, и на экране замелькали картины. Показывались при нас картины «Нерон» – драма, водопад Шафгаузен – с натуры, зоологический сад в Анвере – с натуры, «Красноречие цветка» – мелодрама (преглупая), похороны английского короля Эдуарда VII – с натуры и «Удачная экспроприация» – комическая (очень глупая).

Картины эти оценены были Л.Н. по достоинству. Мелодрама и экспроприация, а также «Нерон» поразили его своей бессодержательностью и глупостью; похороны короля Эдуарда навели на мысль о том, сколько эта безумная роскошь стоила; зоологический сад очень понравился.

– Это настоящий кинематограф, – говорил Л.Н. во время показа этой картины. – Невольно подумаешь, чего только не производит природа, – добавил он.

– А, обезьяны! – прочел он на экране заглавие. – Это забавно!..

Обезьяны действительно были очень забавны.

По неосторожности Л.Н. в антракте заговорил с одной больной, бывшей учительницей, с которой виделся в первое посещение лечебницы.

Та нервно и возбужденно заговорила:

– Вот вы, Лев Николаевич, говорите: не судите да не судимы будете. А мой доктор должен быть отдан под суд, потому что он – деспот! Вы знаете значение слова «деспот»?

– Да как же, знаю!

– Так вот он деспот! Он лечит меня совершенно не так, как нужно! Вы знаете, он совершенно не понимает моей болезни.

– Как это грустно! – говорит Л.Н.

– И вы знаете, я думаю, что я здесь совершенно не поправлюсь.

Голос больной начинает дрожать. Она, придерживаясь за стену руками, возбужденно и обиженно глядит на Толстого и говорит громко, так что все остальные – и больные и здоровые – внимательно прислушиваются… Л.Н. выходит на улицу. Снаружи во всех направлениях бегают фотографы.

С другой больной во время представления случился истерический припадок: она разрыдалась, не хотела уходить, и ее насилу успокоили. Это несмотря на то, что допущены в зал были только тихие больные.

Вообще же больные следили за представлением довольно спокойно, с несомненным интересом, но не проявляя его как-либо особенно.

Не просмотрев программы и наполовину, мы уехали из больницы, причем Л.Н. расписался, по просьбе врачей, в книге почетных посетителей.

Проехали опять посреди групп народа. Только вернулись, как из соседней деревни явились в полном составе все домохозяева с женами и со старостой во главе – видеть Толстого. На руках держат корзинку и блюдо с яйцами. Он, хоть и был утомлен поездкой, вышел.

– Чем могу служить?

– Как же, великие люди… Поглядеть пришли…

Сами суют Л.Н. блюдо. Он растерялся и не знает, взять или нет. Тогда из-за его спины выдвинулся Чертков и принял подношение. Взяли у крестьян и корзину.

Л.Н. стал расспрашивать крестьян об их деревне, посоветовал не выделяться из общества на хутора («много от этого греха!») и затем попрощался с ними (за руки, как и поздоровался), обещавшись зайти на деревню.

Приехали гости: Семен Соломахин и Александр Сергеевич Бутурлин, когда-то, как говорят, оказавший помощь Л.Н. при издании и редактировании «Соединения, перевода и исследования четырех Евангелий». Л.Н. был очень любезен и приветлив со своим старым знакомым.

Вечер был необыкновенный. Толстой прочел вслух свои новые произведения «Славянскому съезду» и рассказ «Нечаянно», из детской жизни. Последний, впрочем, он только начал, а дочитал я. («Отлично читаете!») Рассказ прекрасный.

Потом долго разговаривали. Сидели все на террасе. Л.Н. – у стола с зажженной лампой.

Бутурлин сказал о художнике Мешкове, что он ничего не читал.

– Молодец! – воскликнул Л.Н., уже забывший Мешкова.

– Молодец? – изумился Бутурлин.

– Молодец! – подтвердил Л.Н. и рассказал о Трубецком, который тоже ничего не читает. При этом характеризовал Трубецкого как большой талант и как ребенка.

– Одно мне в нем не нравится, что он с женой голый ходит.

Трубецкой действительно, когда жил в Ясной Поляне, ходил на речку Воронку купаться вместе с женой.

– Он не безнравственный человек, – говорил Л.Н., – он делает это по принципу. Он – ужасный вегетарианец и поклонник животных. Как он говорит, животные гораздо нравственнее людей, и люди должны стараться на них походить. Я с ним спорил об этом и говорил, что человек не может ставить себе идеалом животное. Он может стать ниже животного, но может стать даже выше того идеала человека, который он себе представляет. У человека есть врожденный стыд, которого лишены животные. И это прекрасно, что он закрывает одеждой всё, что не нужно, и оставляет открытым только то, в чем отражается его духовное, то есть лицо. У меня всегда было это чувство стыда, и, например, вид женщины с оголенной грудью мне всегда был отвратителен, даже в молодости… Тогда примешивалось другое чувство, но все-таки было стыдно…

Бутурлин рассматривал фотографии Л.Н.

– Я ужасно ценю портреты в фотографиях, – сказал Толстой, – так приятно видеть дорогих людей.

Владимир Григорьевич показал Бутурлину скульптуру Аронсона – голову Л.Н. Сам Л.Н. при этом заметил, что ему скульптура эта не особенно нравится. Он находил, что в ней преувеличена «умственность»: «эти шишки на лбу». Владимир Григорьевич заметил, что Аронсон лепил статуэтку с одной из его фотографий.

Л.Н. ответил:

– А вот Трубецкой в этом отношении настоящий художник. Он никогда не допустил бы лепить по фотографии, всегда с натуры… Но я вообще это искусство – скульптуру – не особенно люблю, так же как и живопись… А вот музыка меня переворачивает! Живопись никогда не производила на меня сильного впечатления: подойдешь, посмотришь – и только. Может быть, я так чувствую, а другие иначе. Мне же только очень немногие картины дороги, и прежде всего – Орлов.

Бутурлин заметил, что, по отзывам художников, у Орлова рисунок нехорош.

Л.Н. не согласился с этим.

– В первой и последней картинах (как они расположены в альбоме, изданном «Посредником») рисунок действительно нехорош, а в остальных превосходен![34]