– Вы напишите ему, – сказал Л.Н., – что я не понимаю этого, что, по-моему, напротив, если узнаешь об этих ужасах, то захочется жить, потому что увидишь, что есть то, во имя чего можно жить.

Я получил извещение от Битнера, редактора «Вестника знания», что при более подробном ознакомлении с моей «Христианской этикой» он пришел к заключению о полной невозможности издания ее при существующих цензурных условиях (четыре главы являются особенно «страшными»: «Церковь», «Государство», «Труд и собственность» и «Непротивление злу насилием»). Придется помириться с мыслью запрятать рукопись подальше: я не вижу возможности придать своей работе «приемлемый» для цензуры вид.

Я сообщил о письме Битнера Л.Н. Он только руками развел.

Вот Толстой входит ко мне в комнату.

– Я рад, Лев Николаевич, – говорю я ему.

– Вы рады, и я рад, – улыбается он доброй улыбкой.

Я рассказал о причине своей радости: счастливо кончилось недоразумение с двумя неверно посланными письмами, так как случайно оказались известными оба адреса и тексты обоих писем и ошибку можно было исправить.

– Что вы пишете, милый Лев Николаевич? – спросила «старушка Шмидт», как зовут ее дочери Льва Николаевича.

– Представьте, ничего, Мария Александровна! И очень доволен, – отвечал Л.Н. – Что у меня есть для Ивана Ивановича (Горбунова. – В.Б.) и Сытина? «На каждый день» и «Мысли о жизни». Это у меня обязательная работа, льщу себя надеждой, что эта работа может быть полезна людям.

Мария Александровна спросила, как он провел время у Сухотиных.

– Хорошо. Барская жизнь, распробарская, красивая. Но это барство незаметно, потому что сами хозяева – милые, добрые. Там конституция. Знаете, как у нас деспотия, так у них конституция. Хорошие отношения и близость с прислугой… Поэтому там легче жить.

Был посетитель. Про него Л.Н. говорил:

– Какой-то странный. Рассказывал про свои видения. Я, грешным делом, слушал и запоминал слова для моей пьесы: «по волнам жизни носило», «галлюциенации».

22 мая

Сегодня недоразумение с Софьей Андреевной из-за черкеса-караульного, не пускавшего крестьян пройти на работу через усадьбу. Всё уладилось к общему согласию.

Л.Н. много работал. Настроение у него хорошее. Дал клеенчатую тетрадь своего дневника, чтобы я переписал туда из его записной книжки записанные им сегодня мысли.

Исправлял корректуры «Мыслей о жизни».

Иван Иванович просит Л.Н. не стесняться внесением поправок в корректуры «Мыслей о жизни», которым придает огромное значение.

– Ведь это вечное! – говорит он.

Работал также Л.Н. над пьесой. Говорит, что она была «ужас что такое, а теперь начинает на что-то походить».

Получена уже вторая телеграмма от скульптора князя Паоло Трубецкого, с вопросом, дома ли Л.Н. Вероятно, он скоро приедет. Говорят, он большой оригинал. Вегетарианец. Л.Н. особенно нравится то, что Трубецкой, как он сам признается, «ничего не читает». Во время одного из его прошлых приездов в Ясную Поляну у него спросили, читал ли он «Войну и мир».

– Я ничего не читаю! – ответил Трубецкой, не постеснявшись присутствием самого Толстого и точно обидевшись, что его не хотят понять и запомнить о нем такой простой вещи, как то, что он «ничего не читает».

Он говорит, что он таким образом охраняет свободный рост и развитие своей творческой индивидуальности.

Посетители. Совсем не интересный старик старообрядец почтенной наружности с просьбой о деньгах. Более интересный: студент-медик Московского университета, юноша Юрий Жилинский, путешествующий пешком на Кавказ, с маленькой черненькой собачонкой-замухрыш-кой. Зашел якобы за книжками, но, конечно, главным образом, чтобы повидать Л.Н. Зашел и… кажется, зацепился, то есть заинтересовался его взглядами. Наконец, посетитель особенно интересный: крестьянин Тульской губернии Фокин, отказавшийся от военной службы и просидевший за это в тюрьме в общей совокупности восемь лет и четыре месяца (он три раза бежал). Теперь его выпустили, причем на четыре года отдали под надзор полиции. И вот, по нелепому распоряжению администрации, он должен еженедельно «являться по начальству» в город, отстоящий от его деревни за восемьдесят пять верст. А он человек рабочий. Пробовал не являться – доставили по этапу. Л.Н. дал Фокину письмо к Гольденблату и несколько рублей, так как в довершение всех бед Фокин недавно погорел. Конечно, он не просил о деньгах. Вообще он произвел впечатление в высшей степени порядочного и очень милого, скромного человека. По совету Л.Н., я подробно записал со слов Фокина, который неграмотен, историю его отказа от военной службы.

Днем я ездил с Л.Н. верхом. И он, и я любовались природой. Небо голубое, всё цветет – леса, трава; всё свежее и такое чистое: еще не вянет и не запылилось.

23 мая

Л.Н. работал над корректурами книжек «Мысли о жизни». Кое в чем я ему помогал: расположил по отделам вновь добавленные мысли о науке, распределил по разным книжкам вновь собранные и оставшиеся не включенными раньше мысли, в том числе Достоевского, Чернышевского, Лао-Цзы, Конфуция.

Много народу, шумно, бестолково, Л.Н., думаю, тяготится. Были: Андрей Львович, Скипетров, которого Толстой любит, Давид Максимчук, молодой человек, украинец, который осенью думает отказываться от воинской повинности, Михаил Булыгин, князь Оболенский, Гольденвейзер, Дима Чертков, Сергеенко.

Пришел Николаев – заговорил о Генри Джордже. Разговаривали на террасе, вечером, в темноте.

– А вот Андрюша заботится о том, – начал Л.Н., – чтобы укреплять землю…

– И всю жизнь буду заботиться, – перебивает Андрей Львович.

– … За собственниками, чтобы крестьяне стали такими же грабителями, как помещики, – кончает, не повышая голоса, Л.Н.

В столовой за чаем Софья Андреевна заметила, что, по газетам, больной фельдмаршал Милютин ничем не интересуется, весь ушел в себя, – словом, жизнь умирает.

– Напротив, только начинается настоящая-то жизнь, – тихо произнес Л.Н.

24 мая

Утром, узнав, что в «Русском слове» напечатано мое письмо о вегетарианстве, писанное по его поручению частному лицу, Л.Н. сказал:

– Вы хорошо пишете, они и печатают.

Говорил как о благодарной теме для художника о типе современного молодого священника, который хочет служить Богу на деле и сталкивается с препятствием в лице церкви. О простых религиозных людях, исполняющих церковные обряды, Скипетров, приехавший снова, сказал, что они не осуществляют в жизни своих добрых намерений.

– Нет, нельзя сказать, – возразил Л.Н. – Осуществляют, но в очень ограниченной степени. Те силы, которые должно бы тратить на это, уходят именно на другое. Главное то, что они искренно верят в Бога, в живого Бога. А в этом всё!.. А вот у профессора этого нет.

Говорил, что ему нравится обычное у крестьян ироническое настроение, а потом прибавил, что у них бывает три рода настроений:

– Веселое, ироническое, деловитое или очень серьезное.

Как это замечательно верно!

25 мая

Ездил с Л.Н. в двухместном шарабанчике к Горбунову. Он сам правил, и, конечно, очень умело.

Восхищался природой:

– Какая синева везде! Сейчас всё в самом расцвете: человек в тридцать два, тридцать три года. Пройдет немного времени, и уже всё начнет вянуть. Я нынешней весной особенно любуюсь, не могу налюбоваться. Весна необыкновенная!.. Сколько цветов! Я каждый раз, как гуляю, набираю букет. Не хочешь рвать, а невольно сорвешь один цветочек, другой и смотришь – приносишь букет.

Говорил о полученной сегодня немецкой книге с отрицанием ортодоксального христианства и с выводом о необходимости установления нового религиозного миросозерцания. В связь с этой книгой Л.Н. поставил полученное им сегодня же письмо от революционера, которого сама жизнь привела к христианским убеждениям.