– Такие люди теперь живо чувствуют потребность в разумном религиозном миросозерцании, свободном от суеверий, – говорил он. – Их именно такое миросозерцание способно совершенно удовлетворить.

Потом разговор перешел на оценку одного из распространеннейших правил обыденной морали: «как все»; отсюда – на политическое движение и на теорию о том, что «когда-нибудь мы осуществим всё это, а пока…». Я упомянул о Государственной Думе. Лев Николаевич убежденно высказался в том смысле, что она приносит огромный вред, служа для отвода глаз народу. Но вместе с тем он признает, что Дума содействовала и пробуждению в народе сознания несправедливости своего положения.

Переехав шоссе, Л.Н. слез с экипажа и пошел к Засеке пешком по тропинке в лесу, влево от дороги.

– Уж очень меня эта тенистая дорожка соблазняет, – говорил он.

Я поехал вперед один. Под Засекой остановился. Толстой скоро подошел, и мы опять поехали вместе дальше. Он рассказал о бывшем у него сегодня утром народном учителе, который хочет жениться, но не имеет денег для этого; просил их в прошении на высочайшее имя, получил отказ и пришел о том же просить Л.Н.

Я замечаю, – говорил Л.Н., – что теперь вырабатывается особый тип народного учителя, и нехороший тип: это все люди, вышедшие из крестьян. Новое положение у них неопределенное, жалованье небольшое, от крестьянской работы они уже отстали. На этой почве создается недовольство всем.

В Овсянникове он поговорил с Иваном Ивановичем о печатании «Мыслей о жизни», разобрал всю текущую работу над ними и относящиеся к ней бумаги, привезенные нами. Между прочим, просил Горбунова «серьезно» не присылать ему для вторичного просмотра исправленных им и уже сброшюрованных первых двух-трех книжек «Мыслей».

Мы уже отъехали, как Л.Н. остановил лошадь и, смеясь, проговорил, обращаясь к подбежавшему Ивану Ивановичу:

– Я хотел только сказать, что как когда у меня бывает понос, я прошу не ставить на стол простокваши, а то я не утерплю и непременно возьму, так и вас прошу не высылать книжек до выхода их, а то непременно буду исправлять, захочется еще улучшить…

Кроме Шмидт, Буланже и Горбуновых, мы неожиданно встретили в Овсянникове милого Сережу Булыгина, оказавшегося там по случайному делу.

– Какой красивый малый этот Булыгин, – говорил по дороге назад Л.Н. – Как-то он справится с отказом. (Сереже нынче осенью предстоит отказ от военной службы. – В.Б.) Ну, да какое же сравнение: сидеть в арестантских ротах или вести барскую распутную жизнь?

– То есть вы хотите сказать, что первое лучше?

– Да еще бы, как же не лучше!

Видя крестьян на поле, Л.Н. произнес:

– Как это хорошо – физическая работа! Я всегда завидовал и завидую тем, кто занимается ею.

Вечером говорил, что читал книгу Торо «Вальден» и что она как раньше ему не нравилась, так и теперь не нравится.

– Умышленно оригинально, задорно, неспокойно, – говорил Л.Н. о Торо[30].

27 мая

Вернулись из Крыма Александра Львовна и Варвара Михайловна. Кроме того, приехал из Швейцарии, где он постоянно живет, Николай Николаевич Те, сын знаменитого художника.

Утром Л.Н. продиктовал мне большое письмо Молочникову о том, что не нужно думать о последствиях жизни по воле Бога. Два раза он заходил потом ко мне, чтобы дополнить и исправить это письмо.

За завтраком – разговор с Те. Судя по первому впечатлению, Николай Николаевич – чуждый Л.Н. по духу человек, хотя его и зовут у Толстых «Колечка Те» (несмотря на его пожилой возраст) и он издавна считается другом всей семьи. Это типичный интеллигент, с каким-то западным оттенком. (Недаром Те не любит Россию и перешел во французское подданство.) Очень добродушный и остроумный, но какой-то рассеянный, в разговоре постоянно перескакивающий с предмета на предмет. Говорит, что он, побыв несколько лет за границей, видит, что Россия сильно изменилась.

– В чем же? – спрашивает Толстой. – Железных дорог больше и на аэропланах стали летать?

– Нет, – отвечает Ге, – именно не в том.

И начинает развивать сложную теорию о том, что раньше русский человек, разговаривая, так разговаривал, что обязательно хотел показать, что он принадлежит к какой-нибудь категории, а теперь русский человек разговаривает просто как человек, откровенно и свободно.

– Да я думаю, что это всегда было, – сказал с улыбкой Толстой.

– Нет, не было!

– Да как же не было?

– Нет, нет, не было!.. Знаете, Лев Николаевич, – говорит Ге, – я покажу вам прекрасную книгу Моно о религии…

– Да, да, ведь их так много пишется, что познакомиться со всеми ими никак не возможно.

– Нет, – с увлечением восклицает Ге, – это именно такая книга, какие очень редко встречаются! Он говорит в ней, что религиозная истина заключается не в каком-нибудь отдельном веровании – в католичестве, в протестантстве, – а во всех них, только надо извлечь ее… Это – вера!

– Это что же: la loi ои 1а сгоуапсе[31]?

– Да.

– Да, но ведь только это такие трюизмы…

– Трюизмы, да, для нас, но для всего современного общества это не трюизмы, а для них это очень важно!..

Говорили о том, что фельдмаршал Милютин поправился и по-прежнему сам убирает свои комнаты.

– Как это трогательно! – заметил Л.Н.

Ездил с Толстым верхом. Долго, по лесу больше. Как он говорил, проехали верст двадцать. Между прочим, вот программа всех верховых прогулок Л.Н., от которой он отступает очень редко: выехать на дорогу, затем свернуть с нее в лес или в поле, в лесу пробираться по самым глухим тропинкам, переезжать рвы и заехать таким образом очень далеко; затем заблудиться и, наконец, искать дорогу в Ясную, спрашивая об этом у встречных, плутать, приехать утомленным. Спрашиваешь: «Устали, Лев Николаевич?» – «Нет, ничего», – неопределенным тоном. Или очень определенно, только одно слово: «Устал!»

И сегодня так всё именно было. Ответ по возвращении: «Устал!»

Я удостоился сегодня ехать на Дэлире, который опять подкован. Сильная, горячая лошадь, но очень покойная для седока.

28 мая

Опять поехал с Л.Н., но не на Дэлире, на котором ехал он сам.

– Сегодня немного проедем, – говорил Л.Н. – Впрочем, я говорю – немного, а как поедешь, опять далеко уедешь.

Ездили меньше вчерашнего, по вычислениям Л.Н. – верст двенадцать. Программа та же.

Жаркий день. Зелень, зелень, зелень. Голубое небо. Л.Н. всё восхищается.

За обедом шепотом говорит сидящему рядом Ге:

– Я думаю, через пятьдесят лет люди будут говорить: представьте, они могли спокойно сидеть и есть, а взрослые люди ходили, прислуживали им, подавали и готовили кушанье!..

– Ты о чем? – спросила Софья Андреевна. – О том, что они подают?

– Да, – и Л.Н. повторил то же вслух.

Софья Андреевна стала возражать.

– Да я это только ему сказал, – произнес Л.Н., указывая на Ге. – Я знал, что будут возражения, а я совсем не хочу спорить.

Рассказывал о письме Черткова, в котором он сообщает, что приедет артист Орленев, который хочет посвятить себя устройству народных спектаклей. Очень заинтересован. Л.Н. говорил, что хотел бы очень написать для Орленева пьесу, но вот – не может.

Говорили о памятнике Гоголю в Москве. Сергей Львович взялся доказать, что он никуда не годится. Между прочим, он говорит, что Гоголь представлен в памятнике не в полном расцвете сил, как следовало бы, а в период упадка. Расцвет же сил Гоголя – это время написания «Мертвых душ».

– Если бы Гоголь сжег не вторую, а первую часть «Мертвых душ», то ему, наверное, и памятника бы не поставили, – привел Сергей Львович слова, как он сказал, Льва Михайловича Лопатина, профессора философии Московского университета.

Николай Николаевич заявил, что памятник ставился для городской толпы и потому так вычурен, а если бы он ставился «для народа», то был бы яснее, понятнее, именно это был бы Гоголь – автор «Мертвых душ».