– Василий.

– Величают?

– Яковлевич.

– Значит, так и будем тебя величать: Василий Яковлевич… А у тебя сапоги хорошие. Знаешь, чем хорошие? Наши сапоги износятся, а у твоих, чем дольше носить, подошва всё толще, грубее становится.

Говорил:

– Я прочел пролог к «Анатэме» Леонида Андреева. Это сумасшедше, совершенно сумасшедше!.. Полная бессмыслица! Какой-то хранитель, какие-то врата… И удивительно, что публике эта непонятность нравится. Она именно этого требует и ищет в этом какого-то особенного значения.

Сухотин удивлялся, почему в сегодняшнем письме один революционер называет Л.Н. «великий брат».

– Мое положение такое, – ответил тот, – что не хотят обращаться просто «милостивый государь» или «любезный Лев Николаевич», а обязательно хотят придумать что-нибудь необыкновенное, и выходит всякая чепуха.

Между прочим, говорил о себе:

– Почему «великий писатель земли русской»? Почему не воды? Я никогда этого не мог понять.

Перед обедом. Сумерки. Мы с Душаном вдвоем в нашей комнате.

– От чего зависит стремление к совершенству? – говорит Душан.

Обменялись мыслями. Пришли к такому заключению, что стремление это дает удовлетворение.

Как раз вошел Л.Н. Я рассказал ему о вопросе Душана, и он высказался приблизительно в том же смысле: что стремление к совершенству дает человеку благо, которого он ищет. Благо это не может быть отнято у человека и ничем не нарушимо.

– В этой области проявляется полное могущество человека, – говорил Л.Н., – ничто не может помешать ему в стремлении к совершенству. Страх смерти – это суеверие. Спросите меня, восьмидесятилетнего старика. Нужно удерживать себя, чтобы не желать смерти. Смерть не зло, а одно из необходимых условий жизни. И вообще зла нет. Говорят, что туберкулез – зло; но туберкулез не зло, а туберкулез. Всё зависит от отношения к вещам. Злые поступки? Ну, предположим, что я скажу недоброе. А завтра раскаюсь и уже этого не сделаю – зло опять переходит в добро.

Вечером Л.Н. слушал пластинки с вальсами Штрауса. Один, «Fruhlingsstimmen», в исполнении пианиста Грюнфельда, очень понравился ему, другой – нет.

14 мая

Л.Н. ходил с Чертковым в деревню за пять верст знакомиться с тамошними крестьянами и прогулкой остался очень доволен. Назад оба приехали с Татьяной Львовной, случайно встретившей их на дороге. Во время прогулки Владимир Григорьевич сделал несколько фотографических снимков.

Из всех фотографов Чертков – единственный не неприятный Л.Н. И это прежде всего хотя бы потому, что он обычно совсем не просит Толстого позировать, а снимает его со стороны, часто даже совершенно для него незаметно. Кроме того, Владимир Григорьевич и лично приятен Л.Н. и, наконец, как мне передавали, Толстой считает, что он хоть чем-нибудь должен отплатить Черткову за всё, что тот для него делает: распространение сочинений и пр. Чертков, со своей стороны, убежден и даже пытался доказывать это самому Л.Н., что он, Чертков, должен фотографировать Толстого, так как впоследствии потомству будет приятно видеть его облик.

Говорят, однажды Л.Н. возразил на это своему другу:

– Вот, Владимир Григорьевич, мы с вами во всем согласны, но в этом я с вами никогда не соглашусь!..

Приезжали к Л.Н. хорошие знакомые Сухотиных: сосед – помещик Горбов, из купцов, учредитель народных школ разных типов, и его сын, элегантно одетый молодой человек.

Под вечер Л.Н. зашел ко мне, как всегда, и стал просматривать написанные мною письма. Вошла Татьяна Львовна. Он заявил ей, что с Горбовым ему было трудно разговаривать, так как тот говорит тихо и скоро, а между тем надо быть любезным.

– Да, кроме того, еще… Ну, да этого не буду говорить.

– Ну, скажи, что такое? – спросила Татьяна Львовна.

– Нет, не буду говорить.

Однако Татьяна Львовна все-таки продолжала спрашивать.

– То, – произнес Л.Н., – что я имею отвращение к либеральным купцам. Они до тонкости усваивают весь этот либерализм… Все эти Гучковы, даже Абрикосов-отец…

Позже вечером Л.Н. зашел ко мне. Сидевший у меня Владимир Григорьевич спросил, не мешал ли он ему на прогулке:

– Нет, нисколько! Только удивительно, я записал это недавно в дневнике: я как-то чувствую людей, физически чувствую. И если бы, например, вы присутствовали при моем разговоре с мужиками, то я говорил бы не только с ними, но и с вами. Это странное чувство. Я не знаю, есть ли оно у других, но мне оно свойственно.

Владимир Григорьевич рассказывал, что когда Л.Н. начал беседу с мужиками, то он нарочно отошел в сторону, чтобы не мешать.

15 мая

Приходили мужики за книжками. Они уже говорили утром с Л.Н.

– Старичок-то ваш выйдет али нет еще? – спрашивали они.

Л.Н. узнал о том, как титуловали его мужики, и был страшно доволен. Его считали просто за старичка. Как это хорошо и какая разница с яснополянским «ваше сиятельство»!

Затем был учитель одной из окрестных школ. Л.Н. дал ему книжку «О вере».

– Ничего не знает! – говорил он о нем, разумея невежество учителя в вопросах истинной веры и истинного просвещения, как их понимает сам.

Затем приехал сосед – помещик Матвеев, бывший драгоман посольства в Персии. Вел за обедом уморительный дипломатический, то есть политический, разговор. Остался на весь день. По его отъезде кто-то предложил изобразить «нумидийскую конницу» – то есть бегать вокруг стола, потряхивая кистью высоко поднятой правой руки и склонив голову, – чтобы развеять скуку. В прошлом году, после одного такого же скучного гостя, Л.Н., оказывается, бежал вокруг стола первый, за ним – все.

Чертков всё побуждает Л.Н. закончить пьесу. Татьяна Львовна хочет поставить ее здесь.

Л.Н. спрашивал, какие ему материалы взять, чтобы изобразить в статье о самоубийстве безумие современной жизни. Мы ему назвали: газеты, декадентскую литературу, мясную выставку, «Шантеклера» и пр.

16 мая

Л.Н. болен. Не пил кофе, не завтракал и не обедал. Я зашел за письмами после обеда. Писем много. Он все просмотрел.

– Вы, кажется, не особенно хорошо себя чувствуете, Лев Николаевич?

– Совсем нехорошо. И изжога, и слабость… Да это так надо! Пора уж…

И зачем я спрашивал его!

17 мая

Л.Н. слаб, днем не выходил из комнаты. Разговаривали с ним в его комнате двое крестьян, которым я дал книжки, и старик скопец. О разговоре со скопцом Л.Н. рассказывал:

– Он меня даже огорошил сначала. Говорит: если нужно соблюдать целомудрие, то для чего же нам этот предмет? Но я как всегда говорил, так и теперь скажу, что жизнь не в достижении идеала, а в стремлении к нему и в борьбе с препятствиями, которые ставит тело. Истинные благо и добродетель – в воздержании. Они же подобны тому пьянице, который не пил бы потому, что у него не было бы денег или кабака. Здесь еще не было бы нравственного поступка… Я не знаю, как для других, но для меня по крайней мере эта мысль имеет решительное значение. Но он – человек духовный. И ведь какую все-таки нужно иметь силу, чтобы решиться на это! Не говоря уже о том, что он лишен семьи, он подвергается и преследованию. Ведь он провел тридцать шесть лет в ссылке в Сибири.

Приехали сегодня фотограф Тапсель и сопровождавший его Белинький, который сегодня же и уехал.

18 мая

Л.Н. лучше. Получил хорошее письмо из Москвы, от своей единомышленницы, молодой девушки, и отвечал на него большим письмом. Поправил пьесу. Владимир Григорьевич дал ее мне переписать, и я впервые познакомился с ней. Л.Н. будет еще поправлять ее. Вечером он говорил, что написал ее только для «телятинковского театра». Говорил о характеристике одного из действующих лиц, прохожего:

– Это тип спившегося пролетария, рабочего. В нем смешано благородное с распутством. Одет в рваный пиджак…

Кончать пьесу побуждает Толстого Владимир Григорьевич. Последний рассказывал мне о первых шагах основанного им издательства «Посредник».