После завтрака я зашел к нему в кабинет за письмами вместе с Чертковым. Л.Н. сам первый заговорил о напечатанном в газетах письме Стаховича и Градовского, в котором они нападают на Черткова, недавно выступившего в печати против произвольного сокращения прочитанного на съезде писателей письма Толстого к съезду. Л.Н. признавал справедливым упрек Черткова президиуму съезда и жалел, что теперь Владимир Григорьевич подвергается напрасным нападкам.

– С вашей стороны, – говорил он Черткову, – нужно большое самоотвержение в вашей работе. Вот уж она не дает никакой славы! Главное, люди эти не понимают, что вы не при Толстом, а что вы самостоятельны, сами по себе…

11 мая

Когда утром я принес Л.Н. письмо, он читал брошюру Аракеляна «Бабизм»[29] и очень хвалил ее.

Я спросил, начинал ли он читать драму Андреева «Анатэма», присланную автором и лежащую у него на столе.

– Нет еще, скучно! – отвечал он.

Снова Л.Н. ездил верхом.

Приехали отец и сын Абрикосовы. Отец – представитель известной московской кондитерской фирмы, сын – единомышленник Л.Н., теперь женатый на дальней родственнице его, княжне Оболенской, и владелец небольшого имения в пятнадцати верстах от Сухотиных. Л.Н. был им, особенно сыну, очень рад. Устроили чай по поводу приезда гостей.

Через некоторое время Толстой заглянул в мою комнату и вошел, увидя меня.

– Вы знаете, кто такие Абрикосовы? – спросил он и вкратце рассказал о своих гостях.

– Кажется, молодой Абрикосов раньше был большим вашим почитателем?

– Да он и теперь… Он умеренно, спокойно подвигается вперед. Конечно, сколько можно женатому человеку.

Я вспомнил рассказ Татьяны Львовны о том, как Хрисанф Абрикосов до женитьбы жил у Маргариты Александровны Шмидт в Овсянниках, помогал ей в работах по хозяйству и, между прочим, в крестьянской одежде продавал молоко тульским дачникам на станции Засека. В семье Толстых молодой Абрикосов, видимо, пользуется всеобщей любовью.

Л.Н. присел в кресло.

– Хочу пойти отдохнуть. Думаю, что следует только тогда работать, когда угодно Богу. Всё стараешься перестать думать, что надо что-то сказать, что это кому-то будет нужно. Нужно жить по воле Божьей, не думать о последствиях… Вы помните, я говорил, что если думаешь о последствиях, то наверное занят личным делом, а если не думаешь, то общим. Вот так надо жить, делая общее дело. Так птичка живет, травка… Их дело, несомненно, общее.

За вечерним чаем говорили о Художественном театре и о новых постановках его. Л.Н. выразился о «Месяце в деревне» Тургенева, что это «ничтожная вещь». О комедии Островского «На всякого мудреца довольно простоты» говорил:

– Да ведь это не характерно для Островского! У него есть из первых произведений прелестные. Из того быта, который он и знал, и любил, и осуждал. И любил, что надо для художника.

О Борисе Чичерине:

– Это был профессор и юрист… Что теперь называется – кадет. Я всегда удивлялся его привязанности ко мне. Чувствовал себя обязанным по отношению к нему и в то же время чуждым.

О своем брате Сергее:

– Должно быть, все-таки между братьями бывает много общего. Сергей был совсем другой человек, чем я, и все-таки я его прекрасно понимал. Мне кажется, никакие люди не могут понимать друг друга так ясно, как братья.

12 мая

Л.Н. читал данную ему Чертковым книгу Пфлейдерера «О религии и религиях» в русском переводе. Принес и просил меня сделать выписки отчеркнутых им мест из цитируемых в книге учений Лао-Цзы и Конфуция.

– Не боюсь вас утруждать, потому что вы сами увидите, как это интересно, – говорил Л.Н.

Книжку Аракеляна о бабизме дочитал и просил меня передать ее Буланже, чтобы тот составил популярную брошюру об этой интересной секте.

Ездили вместе верхом за семь верст, в парк князя Голицына. Караульный не хотел пускать нас, но, получив на свой вопрос, кто такой Толстой, ответ: «Тесть Михаила Сергеевича Сухотина», – перестал возражать и улыбнулся конфузливо:

– Сначала-то я не узнал…

Старик Голицын живет один, совершенно замкнуто. Очень странный. Боится женщин. Никаких наследников у него нет, кроме, как говорят, какого-то побочного сына. Л.Н. велел подошедшему управляющему передать поклон князю и сказать, что он заехал бы к нему, да некогда теперь.

Огромный парк. Назад Л.Н. нарочно поехал не через усадьбу, а в объезд. Пошел дождь, сначала небольшой, а потом всё сильнее и сильнее. Спрятались в каком-то сарае, потом в мелочной деревенской лавочке. Застали там, кроме лавочника с сыном, тоже спрятавшихся от дождя, урядника и еще юношу лет восемнадцати с нехорошим лицом, в темной куртке и чистенькой фуражке. Перед этим он встретился нам по дороге, тоже верхом, на хорошей лошади.

– Вы откуда? – спросил его Л.Н., присев у прилавка на табурет.

– Из имения князя Голицына.

– А вы кем там?

Молодой человек замялся.

– Побочный сын, – любезно сообщил лавочник тут же вслух.

Завязался разговор о земле, о крестьянской нужде, о многосемейности и о целомудрии.

– Я встретил бабу, – говорил Л.Н., – она жалуется, что трудно жить: шесть человек детей. Я и говорю: откуда они у тебя взялись-то? Из лесу, что ли, пришли? В самом деле, отчего бы так не делать, чтобы родить двоих, троих детей – и будет. А после жить как брат с сестрой. А то много детей, так ведь это отчего? От плотской похоти.

– Да оно точно так, – подтвердил лавочник.

Между тем «побочный сын» громко фыркнул, думая, вероятно, что «старик-то шутник какой!».

За обедом рассмешил всех, в том числе и Л.Н., хозяин дома. Узнав, что в парк Голицына пустили Толстого только после того, как он назвался тестем Сухотина, Михаил Сергеевич восхищался:

– Вот, значит, есть же на земном шаре такая точка, где слова «тесть Михаила Сергеевича Сухотина» производят такое впечатление! А «граф Лев Николаевич Толстой» действия не оказывает. Ведь подумать только! Всемирная известность, там все эти – Парагвай, Уругвай… А вот здесь это ничего не значит, а «тесть Михаила Сергеевича» – значит…

Вспомнили, как в прошлом году какой-то мужик сказал о старости Л.Н., что «на том свете его с фонарями ищут». Л.Н. отозвался:

– Я люблю народную иронию, незлобивую.

Вечером Душан познакомил его с только что полученными листами (в виде газеты) дешевого французского издания для народа классических произведений всемирной литературы. Л.Н. очень заинтересовался им и сочувственно к нему отнесся, выразив мнение, что то же следовало бы издавать и в России. Прочел оттуда же вслух рассказ Мюссе «Белый дрозд» и очень смеялся.

Передал Владимиру Григорьевичу свою пьесу*, а также предисловие к «Мыслям о жизни», от которого просил его «избавить», то есть сделать, если понадобится, еще какие-нибудь исправления и затем считать вещь оконченной.

13 мая

Л.Н. опять неважно себя чувствует. Верхом не катался. Утром присутствовал на приеме доктора в больнице. Решил, что медицина – суеверие. Признал только необходимость помощи бабе, которой надо было забинтовать обожженную руку.

Были местный учитель с товарищем, первые незнакомые посетители в Кочетах. Л.Н. довольно долго разговаривал с ними – разговор для него был, кажется, не особенно интересным. Велел дать книжек. За обедом говорил о них:

– Мы шли, было грязно. Я и говорю: «А вы по-старинному – разуйтесь да босиком. Или стыдно?» И вот

Комедия «Долг платежом красен».

тот, не учитель, младший, говорит: «Нет, ничего, я бы пробежал». А учитель говорит: «Раньше я бы пробежал, а теперь, правда, как-то стыдно…» Так вот это для их характеристики.

Пришли мальчики за книжками. Л.Н. вышел на крыльцо. Один только что до этого хорошо передал содержание рассказа «Большая Медведица». Сам – с бойкими глазами, маленький, ноги босые, черные от грязи.

– Как зовут? – спрашивает Л.Н.